Дурак [СИ] - страница 23
— Она не проболтается, — говорю я. — Обещаю.
— Я убью ее.
Скорее всего, нет, думаю я, но вслух говорю:
— Но она не даст тебе повода. И ничего не увидит.
— Будет жить в твоей комнате. И следи за ней, как будто она иностранный шпион.
Она и есть, в каком-то смысле. Хорошо, что Кассий еще не слышал ее акцент.
Он все-таки нас пропускает, я провожаю Нису в мою комнату, говорю ей располагаться. В моей комнате пахнет ровно так, как и должно — прохладой нежилого помещения. Я оставляю Нису там, а сам поднимаюсь к папе и маме. Теперь я верну папу. Я улыбаюсь, еще пошатываюсь от вина. Пустая бутылка осталась на обочине, и я думаю, что нужно было ее выбросить — нехорошо все-таки мусорить.
Мама сидит у папиной постели. Рассвет делает ее похожей на тень, она выхвачена из пространства вокруг, словно ее вырезали из бумаги. Ее ладонь путешествует по папиному лбу, будто он — болеющий ребенок. Когда она замечает меня, прикладывает палец к губам.
— Он еще слаб, — шепчет она. — Может, это и хорошо.
Я смотрю на папу. Его красивое, изумительно царственное лицо абсолютно спокойно, и не скажешь, что теперь вместо него кто-то другой. Папа похож на древнего вождя нашего народа, мертвого, ждущего погребения и все такого же величественного. Я всегда хотел быть как папа, пока не понял, что значит быть мной.
Я опускаюсь на пол перед мамой, на твердый мрамор, холодный и блестящий, а потом, когда меня затапливает волна винной нежности, я кладу голову на ее теплые колени. Теперь одной рукой мама гладит папу, а другой — меня.
— Все будет хорошо, милый. Мы справимся, — говорит она. Потом долго смотрит на папу и вдруг говорит.
— Знаешь, как я его ненавидела?
Я утыкаюсь носом ей в колени, запах у ее кожи легкий, фиалковый, потом чуть отстраняюсь, смотрю ей в глаза.
— Ненавидела?
Она продолжает меня гладить, я снова прижимаюсь щекой к ее коленям и смотрю, как за окном расхаживают два голубя.
— Он был убийцей, насильником, одно его присутствие напоминало мне о моем позоре и позоре всего моего рода, — говорит мама. Голос у нее печальный, и в то же время она будто не о себе говорит.
— Я каждый день думала о том, что воткну нож ему в горло и буду смотреть, как умирает спаситель народов и убийца моей сестры. Я думала, как заберу его жизнь, жизнь великого человека, пришедшего в мой дом. И он окажется таким же как все. Но я не решалась.
— Ты жалеешь?
Она качает головой. Мне не странно слышать это от нее. Она никогда не говорила об этом, но вряд ли мама и папа сразу полюбили друг друга. Ее слова немного режут мне слух, но не потому, что они неожиданные — скорее потому, что очень грустные.
— А потом я впервые увидела тебя. Когда я узнала, что ты у меня будешь, я не думала, что смогу тебя полюбить. Но когда увидела тебя, поняла, что не могла не любить. Я и его полюбила, когда нашла в тебе его черты. Обычно бывает наоборот, женщина любит ребенка, потому что он похож на ее возлюбленного.
Она улыбается мне, нежно и грустно, ее рука замирает у папиного лба.
— Но когда я полюбила его, о, как я его полюбила. У меня сердце разрывалось от этой любви. И сейчас разрывается. И мне безумно страшно, что я прежде желала его смерти, молилась богу, чтобы поразил его. А теперь, когда я люблю его, так невероятно люблю, когда я боюсь его потерять…
Она замолкает, так и не договорив. Я обнимаю ее колени, и мы молчим.
— Я люблю тебя, мама.
— И я люблю тебя, Марциан. Спасибо, что ты здесь.
Я улыбаюсь ей, и она ловит мой взгляд.
— Я все исправлю, — шепчу я. — Все будет хорошо, будь уверена! Я верну его!
Она улыбается, но грустно.
— Атилия сказала, ты ушел спать. Но в комнате тебя не было, и ты в грязи и в мокрой рубашке.
— Я валялся в саду.
Она крепко обнимает меня, и я закрываю глаза. Когда я чувствую, что начинаю засыпать, то встаю, пошатываясь, хотя мне не хочется, чтобы прекращалось прикосновение ее теплых рук.
— Спокойной ночи, милый, — говорит она. И я говорю ей то же самое. У двери меня встречает Атилия. Она тоже не спит.
— Мы волновались, — говорит она.
— Я видел. Как он?
— Было сложно. А ты где был в это время?
Я обнимаю ее и говорю ей, заглядывая в глаза.