Душа бессмертна - страница 17
— Выйдите из помещения! — закричал Христя на ребятишек.
Вскоре чугун был пуст. Круглов встал, начал собираться и Андрей Леонтьевич, Христю взял вместо понятого.
Приземистый Копытов пятистенок стоял на краю деревни, белея занавесками. Жил Копыто вдвоем с женой, в колхозе оба не работали. Сыновья и дочки зачастую присылали им из Ленинграда посылки и деньги.
Ворота открыл сам Копыто.
— Твое дело, больше некому, — хмуро сказал Андрей Леонтьевич, показывая ему стальной тросик петли.
Копыто тяжко сел на лавку:
— Буду я, Левонтьевич, о лося руки марать. Обыскивайте, ежели ваши такие права.
— И обыщем, — произнес Круглов, раскрывая планшет с бумагой, — только ведь мясо-то ты мог и в лесу спрятать.
— Зря на меня думаете…
— Которого по счету укокал? — вновь не выдержал Андрей Леонтьевич. — Молчишь? А я знаю, что не первого…
Круглов полез на чердак, потом долго ходили по большим сеням, открыли чулан, перевалили все сено, но ничего не нашли.
Копыто сидел на лавке, согнувшись, курил и молчал, жена его плакала за перегородкой. Круглов тоже молчал, но старательно обыскивал чуланы, где Копыто столярничал, пнул ногой в стружку и, нагнувшись, вытащил из-под верстака длинную жилу стального троса.
— Дайте-ка, Андрей Леонтьевич, ту петлю. Да. Ну все ясно!
И сел писать протокол. Копыто растерянно засуетился:
— Грех вам, товарищ милиционер! Левонтьевич… Да неужто я… неуж…
— Что не уж, не уж, — перебил его Круглов. — У прокурора будешь оправдываться!
Андрей Леонтьевич и Христя молчали. Копыто дрожащей рукой подписал протокол.
Круглов съездил в контору и позвонил в район, а к обеду они с Копыто уехали. Копыто успел положить в сумку только каравай хлеба да несколько кусков сахару.
Андрей Леонтьевич пошел к Христе, чтобы взять ружье и поклажу и идти домой. На душе у него было муторно. «Посадят Копыта, — думал он, — а самое малое оштрафуют. А ведь не молоденький уж мужик…»
Но тут вновь вставала в глазах картина лесного озера, мшистый берег и красавец-лось на ней, потом вновь представлялась мертвая лосиная голова и ее печальный остекленевший взгляд…
Перед тем, как зайти в Христину избу, Андрей Леонтьевич пошел до ветру. Он нашел нужник за перевалом сена и цыкнул: около сена, урча и приседая на полу, сверкали зелеными глазами два кота. Андрей Леонтьевич сапогом пнул в сено, нога наткнулась на что-то твердое. Нагнувшись, он увидел большое розовое бедро лося…
В избе лесник молча взял ружье и сумку:
— Ну, Христофор, спасибо за ночлег. Пойду я…
За деревней, хромая и махая руками, Андрея Леонтьевича догнал Христя:
— Левонтьевич! — запыхавшись, проговорил он. — Зря мы Копыта-то упекли, не виноват он, моя вина… Зря упекли… Скажи там — я петлю ставил…
— Ладно… Молчи уж… Чего там. Копыта отпустят, не маши руками-то… Чего уж тут…
— Моя, Левонтьевич, вина…
Не слушая Христю, лесник быстро, с опущенной головой, пошел прочь. Теперь уже не стеклянный глаз лося виделся Андрею Леонтьевичу, а плачущие Христины ребятишки, которые все время, пока ели картошку, не прекращали свою «оркестру».
РЕЧНЫЕ ИЗЛУКИ
В июне Ивана Даниловича Гриненко послали на Север покупать лес. Когда раздвинулись каленые одесские горизонты и вагон завыстукивал на перегонах черноземья, у Гриненко неожиданно затихла сердечная канитель. Еще тише и умиротворенней стало на душе по дороге от Москвы к Вологде. Словно от прохлады зеленого северного лета потухли угольки непрерывных. забот, уступая место теплу тихих и грустных раздумий.
Раздумья же и легкое волнение были вызваны не только дорожной праздностью. Давно когда-то, в войну, Гриненко восемнадцатилетним юнцом целое лето служил в северных местах, косил для армии сено, и теперь всплывали в памяти картины его солдатской юности.
Утром, в конце белой ночи, пахнущей вчерашним дождем и черемухами, он сошел с московского поезда и пересел на пароход. Старинный колесник с двумя холодными и чистыми палубами, с белоснежной рубкой, с хлопочущим в синем воздухе вымпелом долго стоял у пристани, с большим креном налево, он, как старый и сильный хлебороб, у которого одно плечо выше другого, отдыхал на широкой воде, будто впаянный в ее светлую столешницу. Только где-то в самом нутре ровно посапывала машина. Мальчишка-матрос цибаркой на веревке черпал из реки воду и поливал нижнюю палубу. Подняв ведро, он поправлял фуражку и кричал девчонке-кассирше, стоявшей на дебаркадере: