Душеспасительная беседа - страница 22

— Никакого! Вот… письмо передать!

— Спасибо! — сказал Георгий Николаевич. — А почему, собственно, Клавдий Михайлович не послал мне письмо по почте?

— Он знал, что я еду в командировку, а потом… — Солонцева запнулась на какое-то мгновение и заговорила снова уже азартно, даже с каким-то вызовом:

— Я сама вызвалась передать вам письмо лично. Я ведь, как многие, ваша ученица. Мы еще в институте зачитывались вашей книгой о доменном деле и о доменщиках. А я так просто влюбилась тогда в ее автора!

Георгий Николаевич откинулся на спинку кресла и, глядя на Солонцеву в упор (при этом он с удовольствием отметил про себя, что ее щеки залились нежно-розовой краской сильного смущения), сказал:

— Теперь можете полностью разочароваться в нем. Книжку эту я написал, когда был еще молодым… ну, сравнительно еще молодым инженером, а сейчас… укатали сивку крутые горки!

— Не напрашивайтесь на комплименты, Георгий Николаевич!

Разговор с неожиданной посетительницей бежал легко, весело, как горный ручеек. Георгий Николаевич забыл про неразобранную почту и про то, что, когда вызывает Сергей Иванович, опаздывать на вызов нельзя даже человеку его положения. Солонцева рассказала ему, зачем она приехала. Дело движется хорошо, без осложнений, помощи от Георгия Николаевича ей никакой не надо, Как она устроена? Отлично! Ей даже предоставили отдельный номер в хорошей гостинице.

— Вы подумайте, Георгий Николаевич! — объявила Солонцева с той же девчоночьей гордостью. — Не койку дали, — кстати сказать, какое ужасное слово «койка», правда? Как в больнице! А хороший отдельный номер, где я полная хозяйка!

— Видите, как мы заботимся о молодых кадрах! — сказал Георгий Николаевич с ласково-вкрадчивыми интонациями — они обычно появлялись у него в голосе, когда он разговаривал с женщинами, которые ему нравились, а Вера Павловна с ее милым простодушием (в искренность которого он, впрочем, мало верил!) с каждой минутой нравилась ему все больше и больше. Да и он — это Георгий Николаевич тотчас же почувствовал, — видимо, тоже понравился ей.

Солонцева взглянула на ручные часики, поднялась.

— Я у вас столько драгоценного времени отняла, Георгий Николаевич, ради бога, извините.

Георгий Николаевич тоже встал, вышел из-за стола. Статный, представительный, с седыми, красиво подстриженными висками, в отлично сидящем на нем костюме из добротной темно-серой английской шерсти, он был очень хорош собой сейчас. Он знал это и был уверен в себе, в своей мужской неотразимости.

Проводив Солонцеву до дверей, Георгий Николаевич, задержав, прощаясь, ее руку в своей, небрежно, как само собой разумеющееся, сказал:

— Мы с вами хорошо поговорили, Вера Павловна, но знаете, как на Востоке говорят? Неоконченный разговор подобен речке, пропавшей в песках. Есть предложение: если вы свободны, я заеду сегодня за вами часам к восьми, и мы rio-студенчески посидим где-нибудь. Не знаю, как вам, а мне с вами было легко и хорошо. Да и для дела полезно. Я давно уже собираюсь посмотреть ваш комбинат, а тут его полпред прибыл. Вот вы мне и выложите всю, так сказать, неофициальную информацию… Ну как, принимается мое предложение?

Солонцева снова смутилась, щеки ее нежно заалели. Но потом, справившись со смущением, она сказала просто:

— Хорошо, Георгий Николаевич, я вас буду ждать.

Жену свою, Ольгу Григорьевну, Георгий Николаевич не любил. Женился он на ней, когда Аленка — так звали ее подружки — была плотненькой, свеженькой хохотушкой, лаборанткой в научно-исследовательском институте, и ему, уставшему от обременительности мимолетных увлечений, показалось, что Аленка и есть та самая единственная, которую он так долго искал. Но, увы, его «единственная» после того, как стала женой, быстро растолстела, обабилась и превратилась во властную, капризную матрону, в типичную, по мнению Георгия Николаевича, жену-потребительницу, для которой муж сначала добытчик, а потом уже товарищ и друг.

Это было не так, вернее, не совсем так, — у Ольги Григорьевны просто появилось так много забот, подлинных и кажущихся, связанных с домом, с хозяйством, с воспитанием сына, что она слишком быстро и преждевременно очерствела и огрубела от «постепенного холода» семейного быта.