Два бойца - страница 2

– Подумаешь! – сказал артиллерист – Видали мы ваших одесских.

Дзюбин вскочил. Его длинное тощее тело разогнулось с такой стремительностью, словно в нем не было костей.

В это время принесли почту. Разговоры прекратились. Бойцы лежали в траве и читали письма под вялое уханье артиллерии.

– Дзюбин Аркадий, тебе письмо! – крикнул кто-то.

Но Дзюбин не слушал. Он подошел к артиллеристу и сказал со зловещим спокойствием:

– Вот что, дружочек, ты мне Одессу не трогай. Ясно? Если я еще услышу такую вещь, так я из тебя сделаю бефстроганов. На месте. Не отходя от кассы.

Он яростно скрипнул зубами, и артиллерист, не говоря ни слова, исчез.

Дзюбин взял письмо и спустился в свой блиндажик. Через минуту мы услышали его голос:

– Вы слышите? Фугаска упала прямо посередке Дерибасовской улицы! Это же одна такая шикарная улица на весь Союз, наша Дерибабушка! Ай-ай-ай! Слышите, они разбили памятник Пушкину на бульваре Фельдмана… Кошмар подумать, что вытворяют эти фашистские жабы!..

Долго еще гремел у себя в блиндаже Дзюбин. Саша-с-Уралмаша сунулся было с утешениями, но Аркадий напустился на него:

– Шё ты сравниваешь? Ну шё ты сравниваешь? Шё ты вообще видел в своей жизни, ты, деревенщина!..

Аркадий вошел в раж. Он припомнил Саше все его ошибки, все задержки пулемета, все неточности в корректировке огня. Заодно гиганту досталось и за его медлительность, молчаливость, за его тяжеловесное глубокомыслие – все, что так раздражало пылкий, нетерпеливый нрав одессита.

Из землянки пулеметчиков доносились скрипучие крики Дзюбина:

– Почему это мне так не везет? У людей вторые номера как вторые номера. А у меня какая-то медуза, прости господи, заместо человека. Молчи, не возражай, не действуй мне на печенку!..

Саша только тихо сопел под этими стрелами южного красноречия. Особенно оскорбляло его непонятное слово «медуза». Ярость гиганта разгоралась медленно. Аркадий знал ее признаки. Увидев, что глаза Сашины начали темнеть, а руки сжимаются в кулаки, Аркадий вынул из вещевого мешка мандолину. Это была настоящая итальянская мандолина, сработанная в Одессе старым чехом Драгошем. Трудно понять, как Аркадий ухитрился пронести этот хрупкий инструмент сквозь огонь военных передряг. Но он таскал ее в мешке по всем фронтам, как кусок своей любимой Одессы, и ухаживал за ней не меньше, чем за своим пулеметом.

Вынув мандолину, он взял шикарный аккорд и запел своим резким, но верным голосом:

И глаза гиганта постепенно светлели, а грубое лицо его становилось мечтательным и трогательно нежным.

А Дзюбин все пел одну песню за другой. О кочегарах: «Товарищ, не в силах я вахты держать…» О любовных муках некоего благородного вора: «…и слезы катятся, братишечка, в тумане по исхудалому мому лицу…» И, наконец, свой коронный номер – песню о портовых грузчиках, из которых он сам происходил:

Мандолина звенела. Скрипучий голос Аркадия звучал по-необычному мягко и мелодично. Казалось, что в этих песнях изливается вся его душа, нежная, печальная, мечтательная.

Но тот не знал Аркадия Дзюбина, кто не видел его в бою.

Он лежит на земле среди картофельной ботвы. Он широко раскинул ноги носками наружу, как и полагается наводчику, левая рука под прикладом пулемета, правая на спусковом крючке. Маленький круглый глаз не мигая смотрит в прорезь прицела. Временами он поворачивает лицо, бледное, с задорными усиками, в сторону лейтенанта Рудого, ожидая команды. Но нет команды стрелять.

Чуть позади и чуть правее распластал на земле свое огромное тело Саша-с-Уралмаша. Инструмент и запасные стволы у него под руками. Он приготовился подавать магазины, наблюдать, советовать, как и полагается второму номеру. Но нет команды стрелять.

Я следую с этим взводом четвертый день. Сейчас мы все лежим в поле. Впереди золотая пыль солнечного заката. В ней чернеют неясными пятнами избы и палисадники. Это деревня Р. Нам приказано взять ее к восемнадцати ноль-ноль. Я дважды поднимался и помогал раненым отползти назад, в рощицу. Сейчас восемнадцать двадцать.