Два детства - страница 6
В пылу скачки и горячего сражения не замечаем, как в улицу въезжают долгожданные покосники. Кто-то зычно, с привизгом, будто выстрелом, ошарашивает нас:
— Кавалерия, смир-р-р-но!
И нет уже кавалерии. Кони лежат на поле сражения, задрав обтрепанные метелочки-хвосты, а всадники с сияющими лицами бегут к телегам.
Подаю руки матери, становлюсь на ее твердо согнутую ступню, и она, сказав «опочки», легко подбрасывает меня, садит рядом с собой на свежескошенную траву. На телеге сидят женщины, а лошадью правит чернобородый дядя Степан. От людей пахнет потом, лица потемнели от загара и усталые. Мать достает из корзины «заячий гостинчик» — кусочек хлеба, нарочно оставленный, и пучок земляники на ветках. Ягоды струят аромат, и нет ничего на свете вкуснее сухого кусочка с пашни и земляники!
Медленно плывут в улицу телеги, развозя по оградам плотный дух сочных трав.
Я уже большенький: седьмой годок пошел. Растет у солдатки Анны парнишка про запас, а там еще и второй топырится возле лавки.
Спасибо, свои помогают. Три дома Титовых в одной ограде. Дед Митрий да дед Василий правят хозяйством. Это они велят своим помочь матери посеять пашню да страду страдовать.
Быстро бежит лето — не знаешь, каким плечом повернуться к работе: оба натерты. Давно ли с сеном убрались, поди, стога не успели ухряснуть[8], начинает торопить хлеб. Зачни страду, — не вылезешь из обуток, и кони в хомуте наспятся.
Не корыстный пока я работник, а мать берет меня на пашню. Сегодня едем жать пшеницу.
День разгуляется: с утра на речке покрутился легкий парок, да и улегся в кусты до вечера. Роса спадает скоро.
Дядя Степан смотрит на небо, отвязывает лошадей, запряженных в жнейку, садится на пружинную беседку и трогает. Дрогнула жнейка, покатилась на железных колесах, застукали где-то часто-часто маленькие звонкие молоточки. Через плечо дяди повешен длинный бич, он важно ползет по дороге, а узелок на его конце играет. Жнейка с поднятым полком, как большая однокрылая бабочка, которую тащат два черных муравья.
Со склона в низинку соскользнула пшеничная полоска к дороге, а навстречу ей вышел таловый куст. Тут дядя Степан настроил жнейку, налил в шестеренки сизую мазь, — и пошла работа. Стрекочет жнейка, размахивает граблями-руками, укладывает на полок хлебные горсти, смахивает назад.
Мать показывает, как делать вязки для снопов. Она вырывает пшеничные стебли, бьет по обутку, стряхивая с корней землю, соединяет колосьями две доли и скручивает тугую вязку. Ловко у ней получается, а мои выходят головастые и тут же расползаются. Мать подбадривает меня, говорит, что, случись с нами отец, — троим эту работу только полой замахнуть! Только бы я помог убрать полосу, а зимой, как будет полегче, она сошьет мне новый шабур[9] и выткет опояску с кистями. Принимаюсь за дело горячо. Подношу свои вязки, она хвалит мою работу, переделывая ее.
— Ну, что бы я без тебя одна сделала!
Хватко вяжет мать. Крепкая, коренастая, в нарукавниках и поголешках[10], она быстро укладывает шуршащие горсти на вязку, опоясывает, нажав коленом, подвертывает тугую скрутку и ставит сноп в хрустящую жниву.
— Просохни, провейся — зерном налейся!
Стоят на полосе снопы, как подпоясанные мужики.
А день-то, день, как разыгрался-разведрился! На голубом сарафане неба приколото солнышко, земля купает свое лицо в потоках света, и стекает с неба синева на спины коней и черную бороду дяди Степана.
Что ж ты, зима окаянная, знать, не тем концом ты попала в нашу деревню! Сечешь буранами несусветными, солишь в лицо прохожему человеку мелкой жгучей крупой, — глаз не разодрать, головы не повернуть.
Сколько птицы и зверя всякого теперь попримерло: где раздобыть прокормку в такую беду? Излютовалась ты, охлестала полы об углы избяные, об застрехи да изгороди, изошла завалами-суметами, повыскоблила на дуванах пролысины. Угомонись, пусть мир вздохнет! Застоялась скотина по душным хлевам. Пусть у стенки на солнце погреется, припотянется да об углы почешется.
Скучно ребятишкам в такую погоду по избам сидеть. Редко-редко мать или бабушка берут меня с собой в гости к соседям.