Два года ада, или Как выжить в армии - страница 18

После теоретических занятий всю роту повели на улицу, на бег на три километра. У меня было освобождение на три дня от физических нагрузок, но никто об этом не вспомнил, да и не любили тех, кто отлынивает от физических нагрузок. Я побежал со всеми, и после нескольких метров я почувствовал, что в левом боку у меня заломило. От каждого вздоха я получал сильный укол в левый бок. Схватившись за бок рукой, я, превозмогая боль, бежал одним из последних. Сзади меня, пиная ногами, подгонял сержант. Скрипя зубами, я выдержал этот трехкилометровый бег. Теперь я даже ходить не мог и постоянно держался за бок. Мой призыв, глядя на меня без жалости, говорил, что я косарь и специально симулирую, чтобы отлынивать от занятий. Я в свое оправдание отвечал, что у меня освобождение, а я побежал со всеми. Никого это оправдание не волновало, и каждый внутри себя наверняка это понимал, только виду никто не показывал. У всех была одна политика: я бегаю, и ты бегай вместе со всеми, и не важно, как ты себя чувствуешь. На душе было из-за этого еще хуже, что мало того, что сержанты потешаются, да еще и свой призыв без сожаления относится. Я бы рад был побегать здоровым вместе со всеми и показать, что я бегаю не хуже и даже лучше других, но здоровье мне не позволяло это сделать на данный момент.

Я раньше писал, что со спортивной подготовкой у меня на гражданке было отлично, и что касалось бега, я всегда был одним из лучших. Командир моего отделения сержант Валешин крикнул:

– Курсант Гоголев!

– Я.

– Ко мне.

– Есть.

Я строевым шагом подхожу к нему, прикладывая к голове руку, отвечая, что курсант Гоголев по вашему приказанию прибыл. Сначала он меня пнул за неправильный приклад руки к голове и спрашивает: «Что же ты такой калич, только выписался из санчасти и опять косишь?» Я ему постарался объяснить ситуацию, как я выписался, но он не мог понять, что лежал я с температурой, а держусь за бок и за ребра. Сразу он мне задал вопрос, били ли меня в санчасти. Я молчал. «Чего молчишь, сейчас за второй бок схватишься!» – кричал он мне. Я, подумав, рассказал все как есть, только фамилии сержантов я не назвал, которые и не знал я в принципе. При желании можно было назвать несколько кличек, как сержанта Сокол, из-за которого я получил самые болезненные удары в ребра от сержанта, который мне приказал его найти. Говорил, что не знаю, кто приходил и как его зовут.

После ужина оставалось два часа до отбоя. Как я ждал этого момента, чтобы прилечь к подушке. До отбоя было личное время, и оно предназначалось, чтобы подшить подшиву к кителю. За это время меня сержанты постоянно дергали. Они надо мной прикалывались, и им было весело, что я как будто с луны свалился и никак не мог догнать, что от меня требуется.

Сержантов было девять человек, и наша рота состояла из девяноста человек. В роте три взвода, каждый по тридцать человек. В каждом взводе три сержанта, которые принимали непосредственное участие в нашем воспитании. Во взводе три отделения, каждое по десять человек. Один сержант и девять курсантов. Я был прикреплен к первому взводу, и порядковый номер у меня был двадцать девятый. Один из самых последних. Это мне немного пояснил один из человечных курсантов, который прекрасно видел, за что я получаю. Он немного стал мне помогать.

Этот курсант, по фамилии Вистоусов, и стал моим первым товарищем, с которым я стал общаться. Он вырос в деревне, и первый раз в жизни поехал на поезде, только когда поехал служить в армию. Отношение других курсантов к нему было не особо хорошее. Менталитет чувствовался деревенский, только из большой глубинки. Парень был хорошим человеком, без подлостей, но немного чудноватый для меня. Одна у него была большая слабость, что всегда ему хотелось есть, и ничего он с этим не мог поделать. Кушать, конечно, всем хотелось, но не до такого фанатизма, как ему.

Порядковый номер 29, самый последний, я получил только из-за того, что пролежал в санчасти четыре дня, а остальных оформляли и клеили бирки на кровати, на тумбочки, в КХО (комнате для хранения оружия), и меня занесли последним с этим последним номером, из-за которого я сразу начал сильно страдать. Двадцать девятой кровати практически никогда не было, так как на ней спали ответственные офицеры в канцелярии, и меня клали, где было свободное место, а то есть на чье-то место, кто отсутствовал из-за болезни в санчасти. Инвентарь, который мне прилагался, тоже был весь бракованный. Вещевой мешок был рваным, бронежилет был самым неудобным и тяжелым, каска без ремешков. Короче, досталось мне все самое плохое. Скорее всего, когда инвентарь закрепляли за курсантами, в отсутствии меня, самое хорошее добрали у меня, а все дерьмо досталось мне. Я чувствовал себя ущербным, но, как говорится, кто последний, тот отец.