Два пера горной индейки - страница 3

Пробившиеся сквозь облака последние лучи солнца, теплые еще на рыжих скалах и холодные на льду вершин, постепенно угасали. Птицы не пели. Стало смеркаться, и я пошел к своей пещере. Она спряталась в скалах совсем рядом. Расстелив на сухой траве пустой рюкзак, я свернулся на нем, накрылся курткой и попытался уснуть.

...Скрипит на зубах песок пустыни, ложатся на снег синие тени от тянь-шаньских елей, часто и звонко барабанит дятел в просыпающемся северном лесу, и розовеют холодные вершины Памира, таких знакомых, таких родных гор.

...— Начальник, дальше караван не может. Жаман дорога, дорога нету. — Лицо у Чона решительное, бороденка вздернута вперед, глаза так же узки, как и морщины на его черном лице. «Яман, яман, яман...»

...— Можешь встать? Так. Согни руки в локтях. Выпрями.

Я выполняю эти приказы и сквозь пелену боли вижу лицо друга. Оно все в волдырях от солнечных ожогов...

...— Я прошу тебя, не ходи больше. — Жена кладет мне руки на плечи, а в глазах у нее слезы. — Надо думать и о нас...

...— Да она вовсе и не синяя, — разочарованно говорит моя дочка. — Черная она, и пятнышки серебряные вот тут, на горлышке.

— А ты думаешь, настоящая золотая рыбка всегда бывает золотой? Поднеси к окну, на солнышко.

— Правда синяя, папа, правда! Она стала синей! — прыгала в восторге моя девочка. Она поворачивала птицу из стороны в сторону, и в лучах солнца перо лилового дрозда отливало ярким синим цветом. — Папа, а она принесла тебе счастье?..

Наверное, я улыбался, когда проснулся, а проснулся я под пение Синей птицы. Пела она громко и самозабвенно. Переливающиеся звуки хрустальной флейты звучали немного печально, но в то же время были полны веры и любви. Жизнь утверждалась нежностью и красотой. Я слушал, не открывая глаз. Слушал песню и себя. Передо мною проходили последние недели. И ничего в них не случилось ужасного и непоправимого. Представился почему-то кусок паркета в моей квартире и на нем жирный луч солнца. Как кусок масла.

Постепенно мысли мои перешли от прошлого к будущему. Синяя птица замолкла, перелетела к водопаду и оттуда запела вновь. Флейта ее прорывалась сквозь шум воды и от этого становилась еще прекраснее, еще удивительнее. Я перевернулся на другой бок и ударился головой о камень. Но не рассердился на себя, а рассмеялся. Затем вылез из пещеры, потянулся и посмотрел вокруг. Небо стало чистым. Зарождался новый день. Долина еще залита молоком вязкого тумана, но лед на вершинах начал уже розоветь. А за этими вершинами стояли другие.

В одном из проходных дворов центра Москвы горел костер. Дворник в черном казенном халате и румяная ширококостная молодая женщина, видимо его дочь, сжигали остатки разбитой мебели, тряпки, бумагу. Порубленная мебель была старинной, фанерованная орехом и красным деревом. Более или менее целым осталось одно кресло без передней ножки, и в тот момент, когда я проходил мимо огня, дворник пытался поднять его, чтобы водрузить на костер. Он сказал что-то по-татарски женщине, и она взялась уже было за подлокотник кресла, как я, чуть ли не вратарским броском, успел ухватиться за его спинку.

— Стойте! Одну минуту! Дайте посмотреть.

Обтянутая джинсами и короткой спортивной курткой дворничиха отступила и окинула меня недобрым взором, а татарин спросил:

— Чего тебе?

Кресло было так себе... Теперь хорошей старинной мебели не выкинут, как раньше. Каждый знает ей цену. Хороша была только спинка у кресла — гладкая, фанерованная «пламенем» красного дерева с изяществом раннего классицизма.

— Откуда это? — спросил я.

— Старуха умерла, барахло ее. Чего хорошего комиссия забрала, барахло остался. Детей нет, никого нет.

— А что было хорошего?

Дворник посмотрел на женщину, и та неохотно проговорила без малейшего акцента:

— Картины у нее были, посуда разная. Много медных вещей. Мебель тоже забрали. Нотариус все записал, а потом приехали и забрали по этому списку. Книги взяли без разбора, все старье собрали.

— А остальное тут? — кивнул я на костер.

— Все, все тут, — отвечал старик. — Чего тебе надо?

— Хочу забрать это кресло. Вы не возражаете?