Два пера горной индейки - страница 32

. Было ясно, что это местные старики. Одноглазый вел себя как хозяин дома.

Наконец раис нарушил молчание, становившееся уже невыносимым:

— Как дела?

— Хорошо, спасибо, — ответил я, несколько обескураженный этим вопросом.

Теперь заговорил одноглазый:

— Далеко идешь?

— На перевал Матча. Через весь ледник, до самого конца. Там будем работать две недели.

— Знаем, знаем Матча, — заулыбался одноглазый, — мороз там, снег там. Что будешь делать? Геологи?

Я уже знал, как трудно объяснить местным жителям, что такое альпинизм. В таких случаях твой собеседник после долгих разъяснений или многозначительно улыбается и говорит: «Понимаем, понимаем! Значит, надо вам, и все. А зачем, это нас не касается», или опять, в который уже раз, задает все тот же вопрос: «А зачем вы полезете на гору?» Поэтому пришлось прибегнуть к маленькой хитрости.

— Есть и геологи у нас. Экспедиция комплексная. Я вот собираю всяких птиц и зверей, вот он, — указываю на Славу, — ботаник, изучает растения, есть у нас гидрологи, метеорологи и другие специалисты. Врач есть, радист.

Хозяин дома переводит мои слова седому старику. Все кивают головами.

— Интересно, как там ребята? Где им на ночь разместиться? — обращаюсь я к хозяину. — Есть ли место? Потом дрова нам нужны, сварить надо что-нибудь горячего. Найдутся дрова?

Хозяин улыбается:

— Все есть, начальник, не беспокойся, пожалуйста!

— Ну, тогда я пойду взгляну, как они устроились.

Слава тянет меня за рукав и сердито шепчет:

— Да не спешите вы! Послал он человека. Это же не Москва! Надо посидеть, покушать, а потом уже о делах говорить.

В это время старый таджик расставил перед гостями на черном вышитом платке деревянные миски с кислым молоком и начал величественно ломать на куски огромную, чуть не в метр, лепешку. Это я уже видел: лепешку ни в коем случае нельзя класть вверх поджаренной стороной. Старик расправлялся с ней очень ловко. В его движениях сквозило почтение к гостям и было даже что-то жонглерское. Кроме молока и лепешки подали одну пиалу, из которой принялись по очереди пить чай. Сначала она попала к раису, потом к таджику в зимнем пальто, затем к моему соседу-старику, ко мне, Славе и пошла дальше по кругу. Слава не церемонился с угощением, и, заметив это, я стал ему энергично подражать. Когда с кислым молоком было покончено, я объявил, что нам нужен караван из десяти ишаков. Все опять заулыбались, а одноглазый спросил:

— Когда ишак нужен, сейчас?

— Нет, завтра утром.

— Тогда завтра будем говорить. Сейчас он не нужен.

Слава опять потянул меня за куртку, но все уже смеялись.

Миски убрали вместе с платком и принесли воду в кумгане[6] и таз. Хозяин обошел всех с водой и полотенцем. Я тоже сполоснул руки и привычным движением тряхнул с них воду в таз. Слава при этом крякнул у меня за спиной. На мой вопросительный взгляд он тихо ответил:

— Нельзя стряхивать воду.

Один из стариков что-то громко сказал, с неудовольствием смотря на меня.

— Что, Слава?

— Он сказал: опоганил, — перевел Слава.

— Ты хоть бы предупредил...

— Ничего... сидите.

Вслед за этим расстелили те же платки, а на них поставили деревянные миски с шурпой[7]. Ложек не подали. Шурпу пили через край, мясо ели руками. Блюдо приготовлено было очень вкусно и щедро приправлено перцем. Шурпа и мясо пользовались у гостей большим успехом, а я мог только лишь попробовать его: слишком много съел кислого молока с лепешкой. Когда трапеза кончилась, хозяин произнес какую-то фразу, встреченную взрывом смеха. Я понял из нее одно лишь слово, произнесенное по-русски: композитор. Слава объяснил мне, что сейчас придет какой-то известный музыкант.

Слово «композитор» вызвало оживление. Все заговорили, повеселели. Мне тоже это понравилось. Не каждый день удается послушать национальную музыку в такой необычной обстановке.

«Композитор» имел несколько странный вид. Это был человек лет сорока. В его черной бороде серебрилась проседь. Особенное внимание обращали на себя его неспокойные глаза. В них горела тоска затравленного зверя. Выражение этих глаз так не вязалось с обстановкой неторопливости и сытости, царившей в доме, что я невольно вздрогнул. Он был бос, в рваных штанах и в старой, грязной гимнастерке, подпоясанной платком по-узбекски. В руках этот человек держал большой бубен с кольцами-погремушками. Он уселся под одобрительные возгласы гостей посередине ковра, вытаращил глаза и повращал ими. Затем скорчил жалобную гримасу и заплакал детским голосом. Гости пришли в восторг. Тогда он схватил свой бубен и заорал, завопил истошно. При этом он отвратительно кривился и бил, бил в бубен.