Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - страница 51

Нова была для меня тогда такая житейская мудрость, между тем как она принадлежала, так сказать, только к азбуке великой придворной науки. Я говорю придворной, потому что тогда на Руси, начиная с министров и кончая уездным начальником, всякий имел свой двор, и все вертелось на личных отношениях: жалует барин буфетчика – все буфетчику кланяются, а изволил барин на него прогневаться – вся дворня от него отступилась. Но было и так, что по пословице: «Жалует царь, да не жалует псарь»… Через день после этого я выехал в крепость Закаталы.

Была половина января 1848 года, шел полуснег, полудождь, погода вообще была прескверная. Часть дороги была мне знакома еще по первой поездке в 1844 году из Тифлиса в Телав; от станции Нукрияны я повернул направо на Караагач и Царские Колодцы, где была тогда штаб-квартира Тифлисского егерского полка, которым командовал полковник Борис Гаврилович Чиляев. Я прожил тут целые сутки, обедал и провел вечер у Чиляевых, ходил с ними смотреть представление каких-то заезжих фокусников, но никоим образом не могу теперь вспомнить, кто был мне знаком на Царских Колодцах и кем я был введен в дом Чиляевых. Впрочем, кавказское военное гостеприимство, особенно со стороны командиров и отдельных начальников, было нечто совсем необыкновенное, напоминавшее прежних московских бар, у которых «дверь отперта для званых и незваных».

От Царских Колодцев до Закатал верст около восьмидесяти по довольно гористой дороге, грязь была невылазная; от последней станции Муганло, где на пароме переправлялись через Алазань, нужно было брать конвой из донских казаков и милиционеров и верст двадцать пять ехать маленькой рысцой. Таким образом я дотащился до места, когда уже совсем стемнело; заря была пробита, и впустили меня в крепость со всеми подобающими предосторожностями, вызвали ефрейтора, дежурного и прочее. Я прямо по указанию дежурного подъехал к квартире Дмитрия Ивановича Гродского и застал его одного за чтением. Он удивился и очень обрадовался. «Какими судьбами, откуда, что?» и т. п. вопросы посыпались на меня. Мы за полночь проболтали за самоваром, я прочитал ему свою записку, он тоже вполне разделял мои соображения. Я рассказал ему затем, как опрометчиво, без его позволения, впутал было его имя в ходатайство депутатов от жителей округа назначить им русского начальника, но что, к счастью, тионетские депутаты возвратились, не повидав даже наместника. Добрейший Дмитрий Иванович был очевидно озадачен и сказал мне: «Ну, хорошо, что так случилось, а то я никогда не простил бы вам этого казуса. Я избегаю всякого малейшего сближения с высоким начальством и потому никогда и не принял бы такой должности, которая требует забот не только по служебным, но еще более по частным, личным отношениям к разным властям».

В дальнейшем разговоре Дмитрий Иванович дал мне некоторое понятие о личности генерала Шварца, для представления которому я, собственно, и приехал в Закаталы. По его словам, это был человек умный, деловой, но холодный, индифферентный ко всему, что не прямо его касается; он, впрочем, ожидает вскоре нового назначения, и потому, должно думать, еще менее интереса окажет предположениям, до этого края относящимся.

Под этим не совсем утешительным впечатлением я на другое утро отправился представляться начальнику всей Лезгинской кордонной линии генерал-лейтенанту Шварцу. Сам он, его костюм, и комнаты, и вся обстановка произвели на меня какое-то новое, странное впечатление: все было не так, как я привык видеть у высшего начальства. Какая-то архиспартанская простота, какой-то военно-походный вид на всем: холодные, полупустые комнаты, несколько простейших деревянных стульев, кабинет в виде ротной канцелярии и сам генерал – человек по виду средних лет, среднего роста и, если можно так выразиться, средней физиономии, то есть не выражающей ничего особенного, одет в старенький сюртучок без эполет, в каких-то толстых сапогах и грузинской папахе на голове, которую он приподнял, пока я произносил стереотипные «ваше превосходительство, честь имею представиться, помощник» и прочее.