Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково. Вдали от Толедо. Прощай, Шанхай! - страница 55

— Хенрик Бжегальски, герр обер-лейтенант!

Он еще раз пристально и весьма скептически меня оглядел (и я вполне его понимаю): мой внешний вид невзрачного замухрышки, смуглого потомка Маккавеев, имел с достопочтенными русоволосыми поляками столько же общего, сколько он сам, комендант Брюкнер, с Тангейзером. В этом смысле, ничего не скажешь, мы друг друга стоили.

— Где ты работал во Львове? — спросил он.

— В офтальмологии, — ответил я.

— Врачом? — спросил он.

— Портье, — уточнил я.

— Портье? И что, ты учил немецкий? — удивленно поднял он брови.

— Так точно, учил, — подтвердил я.

— И кто, по-твоему, написал «Фауста»?

— Иоганн Вольфганг Гёте, герр обер-лейтенант. Родился в тысяча семьсот сорок девятом году, умер в тысяча восемьсот тридцать втором.

Тангейзер просто опешил, а я воздал безмолвную благодарность своему любимому учителю Элиезеру Пинкусу, мир его праху.

Кое-кто думает, что изучение литературы в школе не имеет практического применения, что это лишь потеря времени между двумя переменами. А ведь все совсем не так. Наш почтенный учитель Элиезер Пинкус, пытаясь внушить нам необходимость элементарных знаний по этому якобы ненужному предмету, на уроке, посвященном упомянутому патриарху немецкой литературы, рассказал случай, произошедший с невеждой Менделем, который, приехав в Вену, остановился перед памятником Гёте на Ринге и возмутился вслух:

— Он ведь никакой не император, даже не военачальник, и вообще не бог весть что! Ну, написал пьесу «Разбойники»…

— Пьесу «Разбойники» написал не Гёте, а Шиллер, — вмешался кто-то.

— Вот, видите, — тут же отреагировал Мендель. — Даже «Разбойников» не он написал, а какой ему памятник отгрохали!

Я не сказал бы, что обрывки литературных произведений, входивших в школьную программу и застрявших в моей памяти, как пряди овечьей шерсти в колючих кустах, сильно помогали мне в портновском ремесле, но здесь я впервые в жизни уяснил полезность уроков литературы на практике. Польза оказалась очевидной, сравнимой, к примеру, с приобретенными на уроке геометрии знаниями, как с помощью старика Евклида подсчитать квадратные сантиметры материи, нужные для пошива дополнительной жилетки. В данном конкретном случае я, в результате знакомства с Гёте (1749–1832 гг.), вместо тяжелых лагерных работ оказался в канцелярии под непосредственным руководством коменданта лагеря Брюкнера. Не знаю, приходилось ли тебе бывать в казарме, тюрьме или концлагере, но в подобных местах спонтанно, из глубин народного творчества, рождаются клички, которые намертво прилипают к начальству, на вечные времена — как бородавка на носу. В данном случае, неизвестно, кто именно, какая поэтическая натура «благословила» коменданта кличкой «Редиска», но попала она (натура) точно в яблочко: его апоплексически-багровое лицо и гармоничная тождественность роста и объема тела действительно напоминали этот прекрасный дар природы (несмотря на то, что лично я никогда не встречал в Колодяче редиску в сапогах с зеркально блестящей лысиной).

Невзирая на запрет касаться этой темы, пришло время рассказать тебе, мой читатель, что именно представлял собой этот «спецобъект А-17» и что в нем было таким уж специальным. А все сводилось к производству гильз для артиллерийских снарядов, оболочек для яйцеобразных самолетных бомб и пехотных мин, а также других полуфабрикатов первой необходимости. Освежающий запах соснового терпентинового масла (скипидара), переносимый легким ветерком, убедительно свидетельствовал о том, что в бидонах, которые вагонетки с готовой продукцией подвозили к той самой тупиковой железнодорожной линии в лесу, содержался и химический дериват неизвестного предназначения.

Эта продукция лагерников из разных бараков, проходившая по документам под нумерацией или кодами цехов, превращалась в цифры, доклады и отчеты, а моя историческая миссия состояла в их механическом внесении в соответствующие графы и реестры, а также в систематизации документов, поступающих ко мне от завхоза, об израсходованном количестве картошки, репы, свеклы и овсяной муки, необходимых для кормежки почти двух тысяч человек. Я уже говорил, что ни тогда, ни впоследствии я так и не понял, почему этот «спецобъект» не относился к числу обычных концлагерей, даже с учетом смягченного режима. Особенно принимая во внимание жалкие человеческие подобия в серых дерюжных робах, преимущественно поляков, которых будили, колотя в рельсу, и еще затемно выстраивали на плацу, а потом заставляли работать по 16 часов в день — пилить, строгать, забивать гвозди и толкать вагонетки, переносить чугунные болванки и совершать другие подобные действия до девяти часов вечера — под неусыпным оком немецких слесарей. Последние жили отдельно и имели пропуска на выход в город, куда они отправлялись пить пиво по талонам. Я не сказал бы, что они вели себя грубо с этим эволюционировавшим подобием египетских рабов, нет, просто они относились к «рабочим» с добросовестным равнодушием, как любой мастер относится к клещам, топорам и пилам — без сочувствия или нежности, но и без злобы, каковую неодушевленный предмет, как правило, просто не может вызывать.