Две повести о любви - страница 16

С пятым вопросом, получив наконец гражданство, она покончила в середине пятидесятых. До этого у них с Эрминией все еще не было легальных документов. Когда Глория впервые устраивалась на работу в больнице Ландсхута, от служащей отдела кадров она услышала: как это, нет паспорта? Значит, тот еще фруктик! Последовало затяжное хождение по инстанциям, пока им наконец не выдали паспорта — австрийские паспорта, чему Эрминия придавала особое значение.

На последний вопрос — как же ее на самом деле зовут — ответ был дан в день ее 25-летия: она подошла к Эрминии и потребовала вернуть ей ее имя. Мама, никогда больше не называй меня Глорией. Обращайся ко мне как раньше: Роза-Мария.

Приняв решение мгновенно, свою вторую поездку в Вену мать с дочерью осуществили осенью пятьдесят девятого. В феврале того же года они навестили родственников в Испании. Розе-Марии не терпелось побольше узнать о своем отце и его семье. Но тетушка Розмари, жившая в Вене, почти ничего не рассказывала. Она все время хранила «чудовищное молчание», не говоря ни слова о своем детстве и детстве Карла, ни о бабушках или прабабушках, ничего также о ее последней встрече с Карлом в камере полицейского управления на Росауэрлэнде, кроме одной фразы: «Твой отец поручил мне заботиться о твоей матери». Между нами была стена, говорит Роза-Мария. Вероятно, ее можно было бы пробить. Но как и за чей счет? В Испании все было иначе: родственники в Бургосе и Валенсии, Севилье и Бенидорме встречали ее с распростертыми объятиями, даря ей бесконечные доказательства своей любви. Ночи напролет разговоры с братьями и сестрами, поездки, приглашения, воспоминания: «А ты знаешь, как… А когда…» Роза-Мария возвратилась в Баварию с твердым убеждением: Испания — лучшее место для жизни на земле.

Эрминия также болезненно отнеслась к тому, что в Вене она не нашла никого, кто знал Карла раньше. «Personne n’est ici, personne n’est ici»[14]. Материальную компенсацию не выплачивали ни ей, ни дочери. В конце пятидесятых они даже наняли адвоката, тот брал с них внушительную по тем временам сумму — пятьдесят марок в неделю, весь их доход перекочевывал к нему в карман. Но немецкие власти отклонили ее ходатайство на том основании, что «не представляется возможным доказать враждебное отношение к национал-социализму красного бойца испанского Сопротивления, помещенного в целях безопасности государства в концентрационный лагерь».

В Германской Демократической Республике доказать такое возможным представлялось. Матери и дочери даже предложили переехать туда. Там позаботились бы и о жилье, и о работе, и об учебе, как-никак они были родственницами убитого коммуниста. Но обе они отклонили это предложение. Эрминия из принципа, потому что ничего не хотела принимать как подарок судьбы, и, вероятно, также из чувства страха навсегда закрыть себе дорогу к заветной цели своей жизни — Вене. Роза-Мария из гордости и упрямства. Мой отец, думала она, пожертвовал собой ради партии, ради своих политических убеждений. И что из этого вышло? Где все они были, его товарищи по партии? Они ведь могли бы помочь ему, постоять друг за друга, как это делали у них в деревне социал-демократы или члены ХСС. Поэтому-то она никогда не хотела вступать ни в какую партию, как и ее мать, которая говорила: я не позволю, чтобы мне диктовали, что я должна делать. Если уж я что-то предпринимаю, то по собственному желанию, а не по указке партийного функционера. Их выбор профессии также был связан с судьбой Карла. Будучи медсестрами, говорит Роза-Мария, мы должны любому оказывать помощь.

Итак, никакой компенсации, никаких вестей о Карле. До тех пор, пока Роза-Мария случайно не встретилась спустя несколько десятилетий с Гансом Хертлем и Йозефом Ганшем, австрийскими интербригадовцами, которые помнили его. Серьезный, очень серьезный человек был этот Карл Секвенс, порой даже излишне образцово-правильный. И: а знаете, он всегда был безупречен, но иногда все же проскальзывало, что он родом из богемских суконных промышленников. Всегда такой изысканный, сдержанный. Другой бывший интербригадовец, врач Йозеф Шневайс, уверял по телефону, что видел, как умирал Карл. Якобы Секвенс подхватил в лагере воспаление легких и скончался в бараке. Умер жалким и несчастным. Увы, я это видел собственными глазами. Роза-Мария была потрясена. Лучше бы я ему вообще не звонила. Но Шневайс, должно быть, перепутал Карла с кем-то другим, в момент смерти он не мог находиться рядом с ним, потому что до самого своего освобождения был заключенным Дахау, как и Бруно Фурьх, тоже утверждавший, что Карл Секвенс погиб именно там, я знал, говорил он, у Секвенса было что-то с легкими. Однако на самом деле Карл был убит в другом месте, во время транспортировки из Аушвица в концлагерь Дора-Миттельбау, как это описал Эгон Штайнер. Или он все же выжил тогда и умер позднее: по сведениям Международной службы розыска в Арольсене, 29 января 1945 года Карла Секвенса поместили в лагерный лазарет в Дора-Миттельбау. И там он, должно быть, 16 февраля в пять часов утра и умер. Дора-Миттельбау, под Нордхаузеном в Гарце, по соседству с Бухенвальдом.