Две повести о любви - страница 30

Девятого февраля мы перешли границу у Пор-Бу. Жандармы на мотоциклах уже поджидали нас. Мы были частью разгромленной армии и представителями проигранного дела. Первое мы поняли, когда сложили оружие. Второе лишь постепенно доходило до нас. В Сен-Сиприене, где перед нами стояла проблема выживания, у нас не оставалось времени для размышлений. Лагерь представлял собой длинную, узкую, обнесенную колючей проволокой полоску у моря. Когда мы прибыли, там не было ни бараков, ни какого другого пристанища, ни туалетов. Мы должны были отвоевывать каждый кусок хлеба и каждый глоток воды. Французы наслаждались нашим бедственным положением. Они думали, что мы легкая добыча для их офицеров, пытавшихся заманить нас в Иностранный легион. Но за незначительными исключениями мы принимали их вербовку в штыки. Сегодня считается, что принимать их предложения нам запретило тогда партийное руководство. Оно трактовало намечавшуюся большую войну как противостояние империалистических держав, которое нас не касалось. Может, это и соответствовало в тот момент интересам Сталина. Но не это было причиной нашего отказа; мы никогда не воевали как наемники, ни у себя на родине, ни в Испании, и теперь не желали служить чужим господам. Помимо слепого повиновения, свойственного кадровым военным, мы обладали еще чем-то более высоким, что, как правило, ускользает из поля зрения историков и что никто не хочет сегодня признавать за нами. Чтобы спасти это что-то, мы хотели остаться вместе. Или найти иные возможности влачить существование за пределами колючей проволоки: эмиграция в Англию, в Скандинавские страны, в Мексику. Помню, что Фримель внес свою фамилию в список социалистов, сражавшихся в Испании, которые просили убежища в Швеции. У меня нет сведений, упоминал ли он в этом контексте свою испанку. Я и не знал ничего об их связи. Впрочем, это ничего не значит. Вопреки распространенному мнению, находясь в крайне бедственном положении, тебе уже не до того, кто рядом с тобой. И что бы это дало, внеси он ее фамилию в список? Да и была ли у них вообще связь? Знал ли он о том, что она тоже бежала во Францию? Среди испанских республиканцев были супружеские пары, в одно и то же время интернированные в Сен-Сиприен, которые были разделены лишь проволочным заграждением в человеческий рост и только спустя годы узнали об этом. Нас было девяносто тысяч, согнанных на один квадратный километр. Город средней величины, только без улиц и домов, с ледяным ветром, дувшим с Пиреней, и мелким песком, всегда скрипевшим на зубах.

В Сен-Сиприене мы оставались с февраля по апрель тридцать девятого. Затем все воевавшие в Испании были переброшены в Пор. Фримель оставался как в Сен-Сиприене, так и в Поре признанным представителем революционных социалистов. Его все любили и высоко ценили, с ним можно было о многом потолковать. Пусть у него была своя линия, собственные убеждения, это было нормально, но он не участвовал в кампании против нас. А ведь некоторые из числа воевавших в Испании, правда не австрийцы, были полностью деморализованы и всю вину взвалили на коммунистов. Лагерное руководство разжигало ненависть и недоверие между нами. После германо-советского пакта о ненападении стало особенно паршиво. Коммунисты считались у французов убийцами и мошенниками, ворами и бродягами, чем-то в этом роде. Конечно, и среди нас были разногласия: этот пакт, нужен он, не нужен? Предательство, Сталин — об этом хотя и велись дискуссии, но не слишком активно, что и понятно. Ведь нас избивали французские жандармы, а не Гитлер и не Сталин.

В Гюре мы создали Народный институт, по примеру Красной Вены. Организовали языковые курсы, занятия по литературе, стенографии, географии, истории, математике. Кто сдавал экзамен, получал свидетельство. Не знаю, участвовал ли в этом Фримель, скорее всего да, почти все были задействованы. И дело было не столько в продолжении образования, нам гораздо важнее было держаться вместе, у всех была потребность отвлечься от событий в мире и от мыслей о собственном неопределенном будущем. Австрии больше не существовало, и французам, похоже, доставляло особое удовольствие все время напоминать нам об этом. «Nationalité?» — спрашивали офицеры, и когда мы отвечали: «Autrichien», они говорили: «Ah, un autre chien!»