Две повести о любви - страница 36
.
Когда он писал, до него донесся из коридора крик «Vingt-trois!»[38]. Охранник отпер камеру и повел его в комнату, где его ждали два гестаповца. Потом втолкнули еще какую-то женщину, бледную и сгорбленную, с затравленным взглядом. В тюремном дворе их запихали в такси и повезли по безлюдным улицам на допрос на авеню Фош. В пути один из конвоиров сказал женщине: «Надеюсь, на этот раз ты будешь поразговорчивей», и она вздрогнула. А ему, как и мне, бросил: «Ну ты, Рюбецаль[39]. Сейчас получишь взбучку. И сразу все будет кончено».
Несмотря на угрозы, допрос прошел относительно благополучно. Сначала гестаповцы пообещали ему более приличное содержание. Один из них даже протянул ему бутерброд. Тем не менее он все время ждал первого удара и напрягал мускулы, чтобы не упасть сразу на колени. Но ударов не последовало даже тогда, когда он, как и я, уклончиво отвечал на их вопросы. Он понял, что кое-что им известно о нем, однако они не знали, что он был политактивистом в Испании, и он об этом предусмотрительно умолчал. В принципе их интересовали лишь его бывшие соратники по Шуцбунду, эмигрировавшие в 1934 году в Советский Союз и оттуда отправившиеся на гражданскую войну в Испанию. Как и мне, они прочитали ему список фамилий: Тренклер, Тезар, Барак, Байер, Дистельбергер… и он так же, как и я, каждый раз мотал головой, не знаю, тоже не знаю, мне не известен, или кивал, когда назывались фамилии тех, кому он уже не мог навредить, потому что они погибли под Мадридом или Теруэлем или во время наступления у берегов Эбро, а кто-то записался в Иностранный легион в лагере Сен-Сиприен. Не забывайте, сказал он им, что большинство добровольцев воевало в Испании под вымышленными именами. Эта информация удовлетворила их. А может, и нет. Если нет, они били его по лицу, пороли, сбивали ударами с ног, таскали за волосы, обливали холодной водой. Он молчал.
Не знаю, была ли она ему поддержкой. Не знаю, хранил ли он молчание, потому что знал, что она любит его. Мне известно только одно: прибытие в Дижон, 15.VIII. Прибытие в Вену, 14.IX. Переводили ли они его в Компьень? Дижон был сборным пунктом для всех депортированных из страны, прежде чем они попадали в Компьень. Об этом рассказал писатель Хорхе Семпрун, уже после войны. Он описывал, как его самого или героя его романа перед отправкой из Дижона в Компьень сковали вместе с одним пожилым поляком, говорившим на ломаном французском и все время повторявшим шепотом одну лишь фразу: «Теперь все, теперь они нас всех убьют». Семпрун или же его герой, во всяком случае, испанец по имени то ли Мануэль, то ли Жерар, пытался успокоить поляка, не бойся, камрад, никто нас не убьет. Ночью поезд стал посреди пути, и его сосед спросил, тяжело дыша: «Слышишь?» Он ничего не слышал, только дыхание других пленников. «Что?» — прошептал он. «Крики». — «Какие крики?» — «Крики тех, кого убивают там, под поездом». Он промолчал, понимая, что старика бессмысленно успокаивать, и тот тут же заговорил снова: «Кровь, разве ты не слышишь, как течет кровь? Там, под поездом, реки крови, я слышу, как она хлещет». — «Тихо ты, паскуда!» — прикрикнул немецкий солдат и с силой ударил поляка прикладом в грудь, так что тот, харкая мокротой с кровью, потерял равновесие и повалился вперед, увлекая за собой испанца, скованного с ним наручниками. Был ли Руди в том поезде из Дижона в Компьень, ночью, вместе с поляком и Мануэлем-Жераром, соотечественником его жены?
Его никогда не переводили в Компьень. Вместо этого он поехал со своими земляками домой, из Франции через Трир, Регенсбург, Нюрнберг, Вюрцбург в Вену. Или в Вену через Карлсруэ, Брухзаль и Линц. Может, его, как и меня, засунули на вокзале в Карлсруэ в арестантский вагон, в узкую камеру, соединявшуюся с соседней маленькой щелкой, через которую он, подобно мне, общался с немецким уголовником с железным крюком вместо левой руки, как у пирата. Мужчина рассказывал ему, как и мне, что сам отрубил себе руку. Нацисты посадили его, шепотом рассказывал он, в лагерь на болоте, где заключенные должны были резать торф или отвозить его на тачке, а кто не выдавал положенную норму в кубометрах, того до полусмерти избивали, поэтому он и отсек руку, и не он один: многие отрубали себе кисть, после заживления им к культе приделывали железный крюк, и они были безмерно счастливы, он тоже безмерно счастлив, потому что с крюком он годился только для перевозки торфа на тачке, а тачка, по сравнению с добычей торфа, одно удовольствие.