Две повести о любви - страница 41

. Избегать насилия, ни в коем случае не проливать немецкую кровь, слово немца, искреннее желание и Господь Бог защити Австрию. Совсем обалдевшие, мы вышли из кафе. Ринг был уже перекрыт мотками колючей проволоки. Той же ночью я проводила мать в кафе «Херренхоф», в танцевальный погребок, где она хотела предупредить своих друзей-евреев. Пожарные как раз занимались тем, что срывали транспаранты Отечественного фронта, призывавшие сказать на плебисците свое «да» Австрии. На углу Шоттенгассе нам навстречу шел темноволосый мужчина в очках, с довольно крупным носом, на него вдруг набросился нацист с повязкой на рукаве, — ах ты, жид, ну я тебе сейчас покажу — и ударил его по лицу, так что очки отлетели в сторону. Тут темноволосый схватил обидчика за галстук, съездил ему слева и справа по морде и совершенно спокойно произнес: «Я не еврей и не жид, но за пощечину, которую ты хотел залепить еврею, я тебе возвращаю две». Он наклонился за очками, надел их и не спеша пошел дальше.

На следующее утро я пошла в школу. На углу Рауэнштайнгассе, оцепленного штурмовиками, уже собрались ученики. Было объявлено, что торговая школа закрывается, потому что ее владельцы, братья Аллина, евреи. Полтора часа мы протоптались в растерянности, потом разошлись по домам. В витрине кондитерской Лемана на Грабене висела табличка. — «Евреям и собакам вход воспрещен», неподалеку на брусчатке я увидела стоявших на коленях евреев, а рядом смеющихся, улюлюкающих прохожих, которые заставили их оттирать зубными щетками крест рыцарей Тевтонского ордена. В тот же день в нашу квартиру позвонили, на пороге стоял такой же тип со свастикой на рукаве и требовал «поганого жида» Курта Розенфельда, то есть моего отчима, на что мать с холодной улыбкой ответила: «Вам придется потрудиться сходить на Центральное кладбище, четвертые ворота, он там лежит с тридцать первого года».

На верхнем этаже жил человек, подновлявший ковры, некий Тезар. Жившему напротив Грайслеру он всего лишь пару недель назад хвастал, что вооружен на все случаи своими тремя партбилетами — социал-демократическим, социал-христианским и билетом нелегальных нацистов; теперь он был занят тем, что тащил из квартиры Вассерманов на втором этаже украшения, столовое серебро и настенные часы. К нашему счастью, один из братьев моей матери был солдатом вермахта и вошел с немецкими частями, осуществлявшими аншлюс, в Вену, через четыре дня он стал у нас на квартиру, что произвело в доме должное впечатление. Дядя Альфред пришел в ужас от местных бесчинств, превосходивших по жестокости все виденное им в Германии. С тобой ничего не случится, сказал он моей матери, но отец Дагмар — еврей. За пределами Вены, в рейхе, под защитой семьи, ей на первое время будет надежнее.

Когда он снова покидал Вену на своем мотоцикле, я поехала вместе с ним в коляске, замаскировавшись шинелью и кепи. Два года я проработала без каких бы то ни было претензий ко мне в Дрездене на фабрике по пошиву платьев, потом была все же переведена на принудительную работу в закрытый еврейский цех, меня обязали носить еврейскую звезду и переехать в место проживания евреев. Сотрудник гестапо, который постоянно шпионил за мной, предупредил, что я должна отказаться от любых контактов с мужчинами как еврейского, так и арийского происхождения. Я этого не соблюдала. Но роковую роль в моей судьбе сыграла хозяйка квартиры, дочь которой работала вместе со мной. На допросе в гестапо она выдала, что я разговаривала со своей матерью по телефону-автомату, что мне как полуеврейке было строжайше запрещено. В августе 1942 года меня также вызвали в гестапо. Моего дядю, который провожал меня в своей форме солдата вермахта, заверили, что меня задержат всего на одну неделю. Камера в гестаповской тюрьме быстро заполнялась, об освобождении не было больше и речи. Однажды ночью в конце сентября меня вызвали подписать приказ о моем аресте. Я оказалась сначала на Берлин-Александерплац, потом в Равенсбрюке. Через три дня оттуда уходил большой эшелон с евреями.

Это был обычный пассажирский поезд, двери были заперты, а в обоих концах вагона находились эсэсовцы. Мы ехали по равнине, казавшейся мне мрачной и голой, на какой-то станции, где пополнялись запасы воды, сквозь скрип сапог конвоиров послышались польские голоса, и вдруг было произнесено главное, ключевое, слово. Его значение дошло до меня лишь по прибытии, когда ранним утром, между четырьмя и пятью часами, нас загоняли с цепными собаками на обнесенную колючей проволокой территорию.