Двенадцать поэтов 1812 года - страница 16

Я забыла сказать, что после обеда раненый офицер, который у нас стоял, привел другого раненого 16 лет молодца Кожухова, у которого еще из-под Смоленска пуля в правом боку, а как он ранен в левый, то ее невозможно вырезать, и бедный мальчик не может согнуться и насилу ходит; но весело слышать, как он судит и говорит, что никакая сила не удержала бы его в Орле, если бы он ходить мог, потому что русскому стыдно теперь, когда Москвы нету, жить покойно…

У нас поставлены два раненых офицера на квартиру, Федор Петрович Девянин и Григорий Васильевич Букаревич.

26 октября. Поутру Маменька моя послала к жалким французам завтрак… В вечеру явился <пленный> Гутальс, он несносно как жалок, тем больше, что совсем на француза не похож ни крошки, не хвастает и деликатен чрезвычайно… Маша моя играла на фортепианах, и бедный Гутальс был в восхищении и со слезами почти сказал, что он совершенно счастлив мною и что она прекрасно играет. Время было мерзкое и метель… все ушли прежде ужина.

На обратном пути в армию, в Тарутинский лагерь, Жуковский заехал в имение Чернь, к своим старым друзьям Плещеевым. Здесь, в тишине, вписал новые строки в то пространное стихотворение, которое потом назовет «Певцом во стане русских воинов».

В Черни его застал первый снег. Из окна плещеевского дома Жуковский увидел, как быстро побелела дорога. Дымки над избами метались от ветра. На опушке леса трепетали махонькие березки, забывшие сбросить листву. Стояли под снегом и ветром в ситцевых платьицах и хотелось крикнуть им: бегите скорее в тепло…

Не тут ли, в Черни, Жуковский написал:

Зима, союзник наш, гряди!..

Василий Иванович Киреевский заболел и скончался 1 ноября 1812 года. Дуняша осталась вдовой с тремя детьми на руках. Через пять лет она вышла замуж за доброго человека Алексея Андреевича Елагина — тульского помещика, участника войны с Наполеоном. В 1818 году Дуняша родила третьего сына, мальчика окрестили Василием.

Ничем не омраченная дружба Василия Андреевича Жуковского и Авдотьи Петровны Елагиной продолжалась полвека, буквально от колыбели до гроба.

О силе и постоянстве этой дружбы можно судить хотя бы по обращениям Жуковского и Елагиной друг к другу. Уже далеко не молодые люди, они по-прежнему начинают письма с радостного, почти детского оклика: «Жукачка милый!», «Милый ангел мой Дуняша!», «Милый брат!..», «Милая моя сестра!», «Милая душа Дуняша!», «Милый Жук!»…

Эта удивительная женщина не писала романов и стихов, но имя ее по праву вошло в литературные энциклопедии. Она создала «Библиотеку для воспитания» — первое в России научно-методическое издание по педагогике. Перевела на русский язык труды выдающихся европейских педагогов и философов: Песталоцци, Локка, Гизо… И еще — она писала письма. Что ж тут такого, скажете вы. Кто же в ту пору не писал писем? Но письма Елагиной были особенным явлением даже для эпистолярного XIX века. Выдающийся русский историк и архивист Петр Бартенев говорил о переписке А. П. Елагиной: «Если эти письма перейдут во всеобщее сведение, наши потомки будут завидовать нам, что посреди нас жила эта женщина…»

И, право, трудно не позавидовать адресатам Авдотьи Петровны. Но не потому, что ее письма — кладезь оригинальных умозаключений и философских построений. Нет, они написаны очень простым слогом. А обаяние этих писем — в том «очарованном потоке» любви и дружества, который и спустя два столетия увлекает всякого, кто прикасается к ее посланиям.

Авдотья Петровна в эпистолярной прозе создавала язык русской лирики. Отголоски ее писем можно легко найти в стихах Жуковского. Нет, не случайно Василий Андреевич называл свою Дуняшу «милым хранителем поэзии».

Вот она пишет Жуковскому (в момент написания письма ей 26 лет):

«1 мая 1815, 4 часа поутру. Долбино.

Сегодня праздник весны; магическое слово Май разбудило меня еще до солнца… Сегодня можно смело оттолкнуть от себя на время грусть и пустить на ветер! День тихий и ясный, может, ничего не принесет назад! а прелестный этот воздух, майское светлое небо и любовь Божия везде и во всем, какой тьмы не развеют!.. Какая везде любовь!.. Мои все еще спят утренним сном, дети все загорели, здоровы… У меня отворено окно, солнце играет лучами с свежим утренним туманом, лягушки кричат, дожидаясь полного дня… и все это так хорошо, так весело сердцу, что хотелось бы вам отдать это чувство, милый Жуковский! — в одном из тех листочков, которые вы отдали мне, помните ли, вы рассуждали о молитве? — вы говорили, что молиться — значит или просить чего-нибудь с хорошим намерением, или благодарить, — мне кажется, есть еще самый простой и самый частый манер молитв — любить! — Не просишь ничего, не думаешь даже порядочно или, по крайней мере, не разбираешь своих мыслей, а с наслаждением любишь, да и только! И так я готова целую жизнь, — и как бы хлопотно ни жить, готова жить и хотеть добра, хоть бы сто лет! Право, Жуковский, жизнь что-то хорошее, — вообразите только это, когда я соглашаюсь жить сто лет, не выговаривая себе счастия в жизни?..»