Дворец Посейдона - страница 25
Гиги принес «Спидолу»:
— Вот! — Он включил «Спидолу» и передал Левану. — Только тихо, а не то они меня убьют. — Гиги махнул рукой в сторону сестры.
Мзия была занята магнитофоном.
Леван поднес транзистор к уху, но кроме хрипа ничего не услышал.
— Не гаси, — сказал он, — пусть горит…
— Ты же так не уснешь…
— А мне спать не хочется.
Он был уже раздет, сидел на кровати и курил сигарету. Упираясь локтями в колени, он прятал сигарету в ладонях, словно находился на ветру, а не в комнате. Вид у него был утомленный.
Мари включила утюг, принесла из кухни белье и разложила на столе.
— Тебе тоже не спится? — спросил он так тихо, будто не хотел, чтоб она услышала.
Мари не ответила, придвинула к себе стул и села. Немного помолчав, она проговорила:
— Ревет…
Он поднял голову:
— Что ты сказала?
— Ничего…
Он привстал.
— Где пепельница?
— На окне, я сейчас принесу.
— Не надо.
Он прошел к окну, затушил сигарету, а затем паял в руки пепельницу — большую белую ракушку, и стал ее разглядывать.
Разглядывал он ее долго, а затем вдруг перевернул, высыпав окурок и пепел на пол. Он поднес ракушку к уху и прислушался.
Лицо его постепенно изменилось, в уголках губ мелькнуло что-то похожее на улыбку. Затем он положил ракушку на подоконник, подобрал окурок и аккуратно положил его обратно. Он был высокого роста, сухощавый и жилистый, а в трусах казался еще более высоким и крупным.
— Мито…
Нет, женщина не позвала его, а просто произнесла его имя вслух. Он это почувствовал и потому не обернулся к ней. Он продолжал смотреть в окно, но вряд ли что-нибудь видел.
— Я погашу свет, — сказала Мари.
— Не надо… ты же гладишь…
— Я и так вижу…
— Пусть пока будет… Потом погасишь.
Мари по-прежнему сидела на краешке стула, будто куда-то спешила и все не решалась уйти. Мито взял пепельницу, придвинул стул к кровати, выложил на него пепельницу, коробку сигарет, спички, прилег на кровать и закурил. Курил, не отнимая ракушки от уха.
— Оставь ракушку! — голос Мари прозвучал неожиданно строго.
— Ракушку?
— Да, оставь!
Мито окинул Мари внимательным, тяжелым взглядом и положил ракушку на стул.
— Почему?
Мари привстала. Теперь она подошла к окну и стала вглядываться в ночь.
— Потому что ты не слушаешь меня, потому что…
Голос ее задрожал.
— Мари!
Она долго не отзывалась, но затем вдруг обернулась резко:
— Чего тебе?
— Что с тобой?
Мито показалось, что он видит ее впервые.
— Что с тобой случилось, я спрашиваю?
У Мари изменилось лицо.
— А что со мной должно было случиться?
Она отбежала от окна, смочила палец кончиком языка и приложила палец к утюгу — горячий! Постелила на стол шерстяное одеяло, разложила простыню и начала гладить.
— Я сказала — оставь, потому что я все время одна. Ты пропадаешь целыми неделями. Приходишь, когда хочешь. Я же не животное? Не знаю… Вот и все.
Какой спокойный голос у нее, когда она гладит. Мито засмеялся.
— Как будто я где-то бываю! — Он закашлялся. Подавив кашель, затушил в пепельнице сигарету. — Убивает меня это курение…
— А ты не кури!
— «Не кури», — передразнил он ее и снова улыбнулся, — «не кури»!
Мари улыбнулась:
— Да, а что?
— «Не кури»!
Мито положил руки под голову и выпятил грудь, кожа была гладкая и блестящая, словно утюг.
Мари украдкой взглянула на Мито и только на секунду остановила взгляд на его груди. Над правым соском синела татуировка: Жужуна, Ира, Лили… «Это грехи молодости», — смеялся обычно Мито.
«Ведь он меня еще не знал тогда, — думала Мари. — Что тут такого?»
Она чувствовала, что если будет его ревновать, то станет смешной. Ведь не жена она ему? Она всего-навсего Жужуна, Ира и Лили — и больше никто.
Иногда ей хотелось ногтями соскрести эти имена, хотелось плакать, кричать… Хотелось… Хотелось… Очень хотелось.
Вдруг она представила и свое имя там, на груди Мито, выведенное синими буквами.
Она словно испарилась, исчезла, осталось только ее имя, вытравленное синей тушью.
— Завтра опять будет шторм, — сказал Мито.
— А почему ты завтра уходишь, ты ведь работал эту неделю?
— Теперь неизвестно, когда удастся отдохнуть.
— Ты просто не хочешь… если бы ты хотел…
— Чего это я не хочу?
— Отдыхать!
Мари говорила теперь громко, и даже от упреков этих Мито получал огромное удовольствие.