Дворянская дочь - страница 27

В сентябре 1911 года ушел из жизни еще один патриот-фанатик, российский премьер-министр Столыпин. Папа находился вместе с царем в Киевском оперном театре, когда прозвучал этот фатальный выстрел. Ольга и Татьяна Николаевна тоже присутствовали там.

— Великие княжны были в шоке, — рассказывал отец, когда приехал прямо из Киева за мной в Веславу. — Татьяна Николаевна будто окаменела. Ольга хотела броситься к дочери Столыпина — девочка была сильно ранена. Императрица сделала ей строгий выговор, сама она была крайне взволнована. Только царь оставался, казалось, спокойным.

— Это ужасно! — воскликнула я.

Я представила себе эту сцену: выстрелы, крики, растерявшиеся полицейские из охраны. А ведь жертвой могли стать и наш государь, а ранить могли Татьяну Николаевну или Ольгу!

— Стрелявший был в сговоре с охраной. Вот уж действительно — ирония судьбы: ведь тайная полиция должна была охранять его от возможных покушений. Преступление это и отвратительно, и трагично, — сказал папа.

— Как мог революционер из социалистов быть двойным агентом? — удивилась тетя.

— Это довольно обычно для России, не правда ли, Питер? — ответил дядя.

— Да, — продолжал отец, — связи между преступниками, террористами и полицией, по-видимому, очень тесные. Тут уж невольно вспомнишь «Бесов» Достоевского: люди настолько изменяются от возможности применить силу, что их действия остаются тайной для большинства из нас.

— Столыпин имел большое влияние и был ярым националистом. Он не был другом Польши, — заметил дядя.

— Верно, — согласился отец, — тем не менее, это политическое убийство — удар по парламентской системе. Скажи мне, какой лидер его уровня и столь же целостная натура придет на смену?

— Приемник Столыпина, Коковцев, не такой либерал, но он знающий и толковый министр финансов. Почему он не может быть и приличным премьер-министром? — спросил дядя.

— Приличный — это еще не значит хороший, — голос отца звучал спокойно, но я уловила его волнение. — С одной стороны у нас есть Дума, раздраженная постоянными роспусками, с другой — государь-самодержец. Кто примирит эти две стороны? Кто сдержит экстремизм левых?

— И правых, — добавил дядя.

— Вот именно! Кто защитит Их Величества от пагубного влияния мракобесов? Кто проведет реформу армии, учитывая растущую агрессивность Пруссии? Кто же, Господи, спасет Россию?

Впервые отец высказывал свое мнение на подобную тему при мне.

Я была уже серьезной четырнадцатилетней девочкой, стеснявшейся своего слишком высокого роста и разрывающейся между христианскими идеалами и реальной жизнью. Меня не интересовали события в мире. Я знала, что мой мир — мир избранных, но я постараюсь, чтобы он не запятнал мою репутацию. И вот, взглянув глазами Татьяны Николаевны на происшествие в Киевской опере, я вдруг увидела его ненадежность. Я увидела также, что папа несчастлив, и ощутила и себя несчастной из-за этого.

Через несколько дней, однако, это событие заняло свое место в глубинах моей памяти, там, где хранилось все непонятное и жестокое. И опять не было для меня ничего более важного, чем я сама.

С помощью тети Софи я уговорила папу отправить меня учиться. В ту же осень, как только мы вернулись в Петербург, я поступила в Смольный институт благородных девиц.

Короткий зимний день на севере России. Во дворе нашего особняка еще совсем темно, когда в восемь часов утра, позавтракав вдвоем с отцом, я вышла на улицу, чтобы сесть в сани и отправиться в Смольный институт. Пара черных орловских рысаков, покрытых голубыми попонами, галопом уносила меня по невскому льду, оставляя за собой снежный шлейф. Впереди нас защищала от ветра широкая спина кучера Герасима, а сзади прикрывала огромная фигура Федора. Рэдфи прятала свое узкое английское лицо в шелковистый мех шубы, всем своим видом выражая недовольство ужасными русскими морозами и скверной ездой русских кучеров. Поверх школьной формы меня закутывали в накидку из соболей, шапка из собольего меха была натянута на самые уши. Мне было тепло, и я с удовольствием рассматривала величественные набережные, арки Николаевского моста в огнях иллюминации, длинные пролеты Александровского моста и золотой шпиль Петропавловской крепости, поблескивающий в утренних сумерках.