Двуглавый Змей - страница 19

Люди же, не осознавали ценность чужой жизни. Нет, убивать представителей своей расы — табу для них, как и для нелюдей. Но находились отдельные личности, способные отнять жизнь даже представителя своего рода, безжалостно вырвав её из тела ближнего. Не ради продления своей, какая была цена у хищников, а ради… причина могла быть любой. Они были готовы. Вечно расширяющиеся, захватывающие новые просторы, они уничтожали леса, возводя города, сжигали плодородные поля в войне, останавливали реки, обсушивали болота, раскапывали землю ради металлов, истребляли всё живое, не задумываясь ни о чём. И воевали друг с другом. Цвет, рост и вес, незначительные, (или не очень), различия в культуре — этого было достаточно, чтобы ненавидеть друг друга, что же говорить о простых животных, которые были лишь источником материалов и пищи. Люди даже не были на вершине пищевой цепочки.

Люди убивали друг друга, были готовы отнять чужую жизнь. Именно поэтому самым страшным врагом человека был человек. Но были те, кого люди боялись ещё сильнее. Тех, кто походил на людей, но по своей природе человеком не был. Стоило иметь лишь одно различие. Опять–таки, те же эльфы, халфлинги и прочие. Люди научились жить с ними, но на это потребовалось слишком много времени. Люди боялись тех, кто был слишком похож, но человеком не был. Это пугало людей, ведь страшнее человека только тот, кто выглядит как человек, но им не является. Неясная угроза, исходящая, казалось бы, от ясного существа. Незнание, непонимание пугало людей. Часто, они и не пытались понять…

Дриады были другими.

Иргер ждал в условленном, заранее оговорённом, месте. Он стоял, наполовину обращённый. Держась за обожжённый бок, его лицо было искаженно гримасой боли. Полуголый, он стоял, напоминая дикую смесь животного и человека.

Редкий, прозрачный серый мех покрывал его окровавленное тело. Волосы, до этого короткие, стали длиннее, спутавшись. На руках, на кончиках длинных, деформированных пальцев, были чёрные, обломленные когти. Увидев приближающегося всадника, он заговорил, обнажив острые, кроваво–красные клыки:

— Я убил большинство. Они сбежали. У них… у них было серебряное оружие. Подготовились… — Иргер тяжело дышал, морща своё грязное, плоское лицо с ярко–жёлтыми, блестящими глазами.

— Вижу, — подойдя, и осмотрев ужасные раны, на его изодранном, искалеченном теле, сказал Гумберг. — Ты хорошо постарался, Иргер. Теперь же…

— Да, — выдохнув одновременно с этим словом, подтвердил волколак. — Теперь можно. Как я и сказал, я не буду искать ведьм и чародеев. Это ведь бесполезно. Но я выполнил обещание. Я спас Валерию. Ты передал ей мешок?

— Да. — Спокойно ответил бледный. — И захватил один для тебя.

Волколак, наполовину обращённый, кивнул, довольно закрыв глаза. Поправил:

— Для моей головы.

Иргер встал на колени, осунувшись и растеряв остатки сил. Перед тем, как попрощаться окончательно, спросил:

— Надеюсь, хотя бы теперь, после всего этого, в тебе разожглось желание убить меня?

Гумберг молчал. Молчал долго. Иргер всё это время не отводил от него взгляда. Поняв, что он не ответит, криво ухмыльнулся, закрыл глаза.

— Нет. Я не желаю убивать тех, кто убил, защищая свою семью. Но не важно кто ты, кем бы ни был, ты не можешь оправдать убийство других, и, надеюсь, Иргер, ты это понимаешь. Я не имею права тебя судить. Только не тебя и только не я.

Иргер улыбнулся. Сказал:

— Знаешь, было бы легче, если бы ты просто соврал, сказав: «Да».

Улыбнулся спокойной, умиротворённой улыбкой. Он выглядел так, словно ему стало легче дышать. Названный Валерией Гумберг удивился себе, удивился неизвестно чему. Может, тому, что он впервые так разговаривает с кем–то? «Нет, это бред. Мои мысли чисты, и я чётко знаю, что должен сделать.»

Антрацитового цвета меч блеснул холодным в лучах солнца. С тихим звоном, он переполз в руку мечника, удобно устроившись в его ладони. Наёмник, по привычке выдохнул, пригнулся, напружинив ноги и занёс меч сбоку, подперев навершие ладонью. Прицелился.

Пепельноволосый мечник хотел завершить всё одним ударом, так, чтобы волколак не почувствовал боли. Иргер стоял на коленях, и так и не открыл глаза. Стоял, казалось, замерев на месте, не двигаясь и даже не дыша, лишь мечтая о том, чтобы это поскорее кончилось, но при этом сожалея, что им было отведено так мало времени. Дурацкая улыбка, из–за которой у Гумберга вновь начало скрести, нет, не между лопаток, а где–то глубоко в груди, так и не сошла с его лица.