Дядя Джимми, индейцы и я - страница 5

Над этой фразой я размышлял целый день, но до сих пор так и не разгадал её.

Сейчас полдень. Мы с дядей Джимми сидим на кухне и смотрим, как Геня возится с тестом: она печёт пирожки с грибами. Я поглядываю из окна на гаражи. На задворках нашего дома, в той стороне, куда выходят балконы, ничего не изменилось. Там по-прежнему располагаются огороды жильцов и растут сливовые деревья.

К нашему удивлению, Аня организовала для нас большой праздник, на который приглашены не только наши родственники и друзья по старым временам, но и кое-кто из посёлка.

Постепенно картина начинает проясняться: праздник состоится у Малеца, а не здесь — не в маленькой квартирке на улице Коперника, в которой я вырос и в которой бабушка Геня воспитала своих четырёх дочерей. У всех четырёх — длинные волосы смоляной черноты, как у цыганок. Тётя Аня ещё ни разу не выезжала за пределы Польши. Другие же мои тётки — Гела и Лидка — живут в Голландии, недалеко от Амстердама. А о тёте Сильвии, моей матери, давно уже нет никаких известий; последнюю весточку от неё бабушка получила из Рима десять лет назад, там были только пустые стандартные фразы. Подписано: Сильвия Бакер.

Её отец, мой дедушка Франек, однажды во время футбольного матча, который показывали по телевизору, — в дни чемпионата мира 1978 года в Аргентине — потерял память. Вроде бы у него поперечный миелит, и он лежит в одном доме инвалидов, якобы где-то под Ченстохова, в какой-то деревушке, но он бессмертен, потому что никто не может нам сказать, жив ли он ещё и почему семнадцать лет назад сбежал от нас, ни с кем не простившись.

Итак, тётя Сильвия — моя мать; но я не знаю, кто же мой отец. Геня считает, что мой настоящий, родной отец — дядя Джимми, но на это утверждение я не могу положиться.

Поселковый староста Малец приехал на своём «гольфе», чтобы отвезти нас к себе домой. Геня к этому времени уже выфрантилась, как на воскресную мессу.

Дядя Джимми курит одну сигарету за другой и нещадно потеет. Это плохой знак. Неужто мы будем приговорены к наказанию провести всю оставшуюся жизнь в Ротфлисе?

В машине я с трудом выковыриваю из моей джинсовой куртки пачку «Пэлл-Мэлл». Спички ломаются у меня в пальцах, и господин Малец и дядя Джимми протягивают мне свои зажигалки.

Геня жалуется:

— Остановите! Я задыхаюсь!

Мы едем дальше, не остановившись; просто я опустил стекло и выдуваю дым наружу, глядя на привокзальные сооружения. На грузовой платформе — никакого движения, складские помещения стоят под замком. Поезда проносятся мимо, лишь редкие из них делают здесь остановку. В северной стороне виднеется столетняя водонапорная башня, которая всё ещё действует.

Мы попадаем через железнодорожный переезд на главную улицу — она же дорога на Бартошице и Калининград: старая, посаженная ещё восточными пруссаками аллея из лип и тополей, уходящая на десятки километров в даль.

Мы сворачиваем направо и въезжаем в поселковый центр, по дороге на Бискупец.

Джимми затачивает свой складной ножик о мой брючный ремень и шепчет мне по-белорусски:

— Мы её заполучим назад, мы её возьмём за самое слабое место: гордость!

Потом дядя, к моему удивлению, вдруг произносит на прекрасном английском:

— Мальчик мой, мы пропали! Они пронюхали, что мы без копейки денег!

Я ничего не понимаю в происходящем и с радостью предвкушаю, как напьюсь, чтобы ни о чём не думать.

— Вы образованные люди, — говорит пан Малец, — вы владеете иностранными языками, которых я не знаю!

Потом он ставит машину у своего дома. Мы выходим, и дядя Джимми вопит:

— Что означает весь этот театр?!

Малец отвечает:

— Только спокойно! Всему своё время!

Мой дядя свирепеет, я снова ничего не понимаю, но вижу, как его лицо дрожит от гнева, как ею рука сжимается в кулак и заносится для удара наотмашь, но я успеваю спасти пана Малеца, перехватив безумную руку дяди Джимми.

Дом пана Малеца представляет собой старое немецкое подворье с двумя белыми колоннами у входа. Мы поднимаемся на крыльцо, пересекаем в сумерках прихожую, и вдруг жёлтое мерцание плафона под потолком прекращается, становится светло — и мы видим, что комнаты полны народу. По знаку пана Малеца все разом смолкают. Он воздевает руки вверх, пригнувшись при этом, и громко командует: