Дядя Джимми, индейцы и я - страница 7

— Малец тоже ничего не желает помнить, — добавляю я.

Причиной всех прежних раздоров между поселковым старостой Малецом и моим дядей Джимми была всего лишь копчёная колбаса, а вовсе не серьёзные вещи. Перед каждым Рождеством в Ротфлисе резали свиней. Женщины набивали холодильники котлетами, мужчины махали топорами и тщательно мыли ножи перед очередным забоем. В домах и на улицах — всюду стоял запах крови, рассола и лука. Незадолго до Рождества дядя Джимми все вечера проводил у поселкового старосты. Они коптили окорока и колбасы, они ели и пили вместе, но в конце всегда цапались, и тогда мой дядя грозил старосте милицией, а в самом конце уже вообще ничего не говорил, а только стоял перед поселковым старостой, икал, неотрывно смотрел на своего друга и не двигался. Он мог стоять так на одном месте часами, устремив на врага уничижающий взгляд, который должен был пробудить в человеке чувство вины. А начиналось всегда с того, что Джимми упрекал пана Малеца, будто бы тот не несправедливости поделил свинину и лучшие куски мяса забрал себе. Этот спор повторялся из года в год.

У моего дяди был слабый мочевой пузырь, он часто отлучался в туалет и подолгу отсутствовал, так что иной раз за него даже начинали беспокоиться. Но когда он возвращался, всегда выдумывал что-нибудь несусветное, что-нибудь настолько несуразное, что все думали: ну всё, Джимми Коронко свихнулся. Например, поселкового старосту он после своих отлучек обвинял в том, что тот за время его отсутствия съел три килограмма «силезской». Этот спор был нам всем хорошо знаком, и все знали, что однажды это плохо кончится.

Однажды зимой — я думаю, последней зимой перед нашим отъездом в Канаду, в 1983 году, — мой дядя порезал пана Малеца, в слепой ярости нанеся ему пятнадцать ножевых ран. К счастью, ничего страшного не случилось, потому что дядя был настолько пьян, что вместо ножа схватил какую-то деревяшку. Но после этого случая поселковый староста ещё несколько месяцев козырял тем, что две недели пролежал в больнице в Ольштыне, и всем в посёлке показывал шрам на своей правой ключице.

— Теофил, в Ротфлисе на бойне теперь уже не те обороты, — вдруг говорит тётя Аня. — Люди в деревнях обеднели и озлобились. Вся Восточная Польша в упадке, Валенса разорил всех.

Чем больше я пью, тем нервознее становлюсь. Я танцую один танец с тётей Аней, потом с бабушкой Геней. Истинная отрава — это не спирт, не сахар и не женщины, а смесь всего этого. Я снова сажусь к столу и курю польские сигареты, пробую себя в качестве перманентного курильщика, прикуривая одну сигарету от другой, и машу рукой дяде, подзывая его к себе. Он уже пошатывается, протискиваясь сквозь толпу, танцующую полонез, и усаживается на скамью, вклинившись между мной и тётей Аней. Сейчас начнём чокаться, думаю я, за всех злыдней и добрых духов. Девушка, которая сидит на другом конце стола и поразительно походит на мою Джанис, внезапно вскакивает и включает стереоустановку на полную громкость, так что я едва могу расслышать собственные слова.

— Чего тебе надо, Теофил? — спрашивает меня Джимми. — Взгляни на эту девушку — такое не часто встретишь в Канаде! Даже среди белых в центре Виннипега. Твоя тётя Аня — ах, если бы она знала, как я её люблю! С моими долларами я мог бы превратить её в топ-модель!

— Поскромнее, Коронржеч, — говорит она, — у тебя же ничего нет, кроме того, что на тебе: рубашка да брюки!

— Аня, любовь моя, я всё могу тебе простить, но то, что ты делишь свою постель с Малецом, это позор!

Я даю им поговорить и слушаю лишь краем уха, а сам наблюдаю за незнакомой девушкой. То, что Джанис не здесь, то, что она не полетела с нами, оказывается фатальной ошибкой. Такие ошибки делать нельзя.

Я флиртую с незнакомкой, приглашаю её на танец и чувствую на себе католические взгляды моей бабушки Гени, которая пристально следит за мной со своей безгрешной совестью.

Как-то однажды Геня сказала мне, чтобы я не заглядывал ей под юбку, — она, мол, знает, что все мужчины только и ищут подходящего случая.

Мужчины! А мне тогда было двенадцать лет, но она совсем не шутила и больше не повторяла эти слова. «Плохо, очень плохо», — шептала она сама себе.