Джамбаттиста Вико - страница 41

Что же будет потом, после воцарения монархов? Нетрудно догадаться: об этом говорят как факты истории, так и теоретические соображения. Все знают, что случилось в конце концов с Римской империей. Она исчезла с лица земли, как исчезает под водой полоса прибрежной суши во время наводнения, а наводнением было нашествие варварских племен. Такова фактическая последовательность событий. Теоретически же, чего можно было ожидать после установления монархии, наиболее зрелого, по мнению Вико, продукта «развитого человеческого разума»? Раз это высшая форма государственности, то вслед за ней может последовать только одно — разрушение общества. Вслед за подъемом на вершину начинается скольжение вниз, и притом до самого предела, куда увлекают разнузданные страсти быстро теряющих навыки культуры людей. Падение возвращает к началу, а вначале были не люди, а, по выражению нашего автора, «тупые, неразумные и ужасные животные». Но и это возвращение не буквально, ибо «первые люди» были тупыми в силу неразвитости своего интеллекта, а «последние» обезумели от себялюбия и «рассудочной злости», заставивших их пренебречь обычаями и законами человеческого общежития в погоне за удовлетворением своих личных интересов. Болезнь маниакального самоудовлетворения разъедает социальный организм сверху донизу и делает его легкой добычей завоевателя. Гибнут сокровища цивилизации и культуры, разрушаются города, зарастают поля и пути сообщения, резко сокращается и распыляется население. Люди дичают и в страхе за свою жизнь забиваются в норы, опасаясь себе подобных больше, чем диких зверей. Темная ночь прозябания длится веками, не оставляя никаких следов для будущих историков, пока наконец не забрезжит свет и новые алтари не соберут вокруг себя группы людей, сплоченных уздой «закона» — обязательных норм поведения и «запретительных ограничений».

Так начинаются времена «второго варварства» — того, что обычно и совершенно неопределенно в домарксистской исторической литературе называли «средневековьем». Виднейшие идеологи просветителей XVIII в. с пренебрежением относились к этому периоду европейской истории, считая, что от этого времени остались только поповские басни, из которых нельзя извлечь ничего достоверного. Между тем как раз тогда, когда Вольтер выносил этот свой вердикт, уже начиналось серьезное изучение феодального прошлого Европы, и Монтескье уже выдвинул чрезвычайно глубокий для своего времени взгляд на природу феодов, справедливо усматривая в них центральный феномен существовавшего тогда социального порядка. К тем немногим, кто стоял у колыбели научного изучения феодализма, принадлежал и Вико. Он вознамерился раскрыть его природу, исходя из предпосылки, что «второе варварство», или «возвратившееся варварство», должно быть подобно божественно-героическому периоду античности, богато отразившемуся в народной мифологии и эпосе.

Так общефилософский постулат единства мировой истории превращается в эвристический принцип исторического исследования, направляя поиск ученого в определенное русло. Ведь фактов бесчисленное множество, их нельзя описать полностью, да это и не нужно. Нужен компас, чтобы достигнуть берега в океане эмпирии или чтобы плыть в определенном направлении, даже если и не удастся увидеть землю. Исследователь без методологического компаса — все равно что корабль, потерявший управление и ставший игрушкой волн. Что искать и где найти искомое — вот вопросы, преследующие ум настоящего ученого, не надеющегося, что счастливый случай откроет ему истину. Конечно, Вико не понимал так ясно роль методологии, как мы это сейчас изложили, но на практике он последовательно держался своего методологического принципа, что неизмеримо ценнее, чем абстрактное знание нормативов, которое само по себе бесплодно, если не одушевлено творческой интуицией. Методологическая ориентация должна быть достаточно гибкой, чтобы теория могла корректироваться в ходе исследования, реагируя на новую информацию. Иначе метод рискует превратиться в жесткую априорную схему, не проясняющую, а уродующую эмпирический материал. С такой опасностью ученый всегда сталкивается, но бездумный эмпиризм эрудита-коллекционера «древностей» не альтернатива мыслящему историку, который, конечно, может попасть в плен к собственной схеме, но зато не окажется в положении скупца, который «над златом чахнет», не находя никакого применения своим сокровищам.