Джон Браун - страница 12
В впусте 1814 года пять тысяч англичан под командой генерала Росса высадились в устье реки Потомак. Они обратили в бегство корпус американской милиции и вошли в Вашингтон. Столица Соединенных штатов, существовавшая всего каких-нибудь четырнадцать лет, запылала. Англичане подожгли Белый дом, Капитолий — славу и гордость молодой республики. На море американцы потеряли два лучших фрегата, в свою очередь захватив несколько английских военных судов.
Через три месяца был заключен мир. По этому миру обе стороны возвращали друг другу все завоевания. Причины, которыми была вызвана война, обходили молчанием. С индейскими племенами на северо-западе был также заключен договор. Индейцы отказывались от двух третей своих земель и обязывались поселиться в резервации, то есть в специально отведенной для них территории. Режим в резервации заключался в обезоружении индейцев, в обложении их тяжелыми податями и в постепенном лишении индейцев самоуправления. Кроме того, резервацию наводняли миссионеры, которые с помощью водки успешно «обращали дикарей в истинную веру».
Война была окончена.
Солдаты возвращались домой. Возвратился домой и Джон Браун. Отец и мать едва узнали своего сына в этом худом, загорелом подростке, от которого пахло конским потом и дешевым табаком. Вся семья с изумлением слушала его рассказы о походе. Он говорил кратко и точно, употребляя новые, по-видимому книжные, слова. Простодушному фермеру из Огайо льстило, что у него такой сын. Он приглашал соседей послушать и подивиться мальчику. Джон по-новому зачесывал волосы, каждое утро он просил горячей воды для мытья и морщился, если при нем говорили непристойности: слишком много наслушался он их в эскадроне.
— Ты должен стать священником, — сказал Джону отец. Это было самое лучшее, что мог придумать для сына простой дубильщик кожи. Его фантазия не простиралась дальше заведения преподобного Мозеса, где учились сыновья самых богатых в округе фермеров. Джону было все равно: все его сверстники-индейцы давно ушли из долины, он чувствовал себя одиноким и чужим в этом селении, где все после войны казалось ему каким-то ненастоящим.
В осенний день в заведении преподобного Мозеса появился новичок — высокий, слегка сутулый юноша в длинном сюртуке и белой косынке на шее.
Мозес преподавал богословие и катехизис фермерским наследникам в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. В классе сидели здоровенные парни, привыкшие копать землю и объезжать лошадей. Слово божие им было, что называется, «не в коня корм». Скрепя сердце они выслушивали заповеди блаженства, а затем мчались в салун — залить священную жажду вином. После псалмов им было просто необходимо прочистить глотку непристойной песней. Но звание священника было выгодным и почетным, и они мужественно смиряли себя на занятиях.
Новичок не понравился им. Он не ходил с ними в винный погребок, не пел песен и не волочился за служанками. Вместе с тем он не был и тем, что они называли «ханжой» и «постником». Занятия, по-видимому, мало интересовали Брауна. Он сидел, пристально глядя перед собой, и если преподобный Мозес спрашивал его, Браун отвечал с некоторой запинкой, как будто ему надо было сделать усилие, чтобы вспомнить то, о чем только что говорилось.
Молодые люди искоса поглядывали на Брауна. Новичок был чистоплотен до «щеголеватости, его сапоги блестели, он чистил их куском замши, которую выделал сам в дубильне отца. Рядом с плохо вымытыми юношами в грубых фланелевых рубашках он выглядел франтом. Но, когда они пробовали звать его с собой на танцульки, Браун отказывался.
— Мне больно смотреть ему в глаза, — говорил маленький Спид, первый забулдыга и весельчак, — у этого малого глаза, как сверло.
И ученики преподобного Мозеса почти не удивились, когда спустя полгода на утренней перекличке выяснилось, что Джона Брауна нет и что он навсегда ушел из школы.
Дома он сказал отцу, что священное писание он изучил, но что его больше интересует дубление кож. Оуэну Брауну было жаль расстаться с мечтой об ученом сыне, кроме того, церковные проповеди приносили верный доход. Он хотел настоять на своем, но почему-то, поглядев на суровое лицо сына, ничего не сказал.