Джордж Беркли - страница 38

Этот вопль не остался безответным. Вслед за выходом в свет «Алсифрона», в том же 1732 г., Мандевиль, за год до своей смерти, откликнулся на него своим, по-видимому, последним произведением — «Письмом к Диону».

Ответ, данный Беркли дерзким, нанесшим в «Басне о пчелах» звонкую пощечину господствующему общественному мнению Мандевилем, отличается сдержанностью и корректностью. Он не наступает, а обороняется, оправдывается тем, что его либо вовсе не читали, либо превратно истолковали, основываясь на широко распространенных ложных слухах о порочности его произведений. Мои принципы, заверяет он, решительно отличаются от того, что критики свободомыслия приписывают Лисиклу. На самом деле он не поощряет, а изобличает пороки современного ему общества. Если бы его и Шефтсбери взгляды были такими, какими они представлены в образах Лисикла и Алсифрона, было бы неоправданным, что собрание почтенных и здравомыслящих людей целую неделю возится с такими негодяями и чудовищами, вместо того чтобы попросту выгнать их из своей среды. Заявляя, что его взгляды «совершенно отличны от взглядов лорда Шефтсбери» (47, стр. 47), Мандевиль оговаривает, что, несмотря на это, Шефтсбери все же не заслуживает и десятой доли того презрения, которое высказывает по отношению к нему Беркли.

Лозунг Мандевиля «private vices — public benefits» (частные пороки — общественное благо) не проповедь аморализма, а констатация его в реально существующем обществе. Он выражает не должное, а сущее. «То, что я называю пороками, это общепринятые (fashionable) нормы поведения, нравы века. Хотя я продемонстрировал путь к светскому процветанию, я без колебаний предпочел путь, ведущий к добродетели» (47, стр. 31). Он приводит слова Бейля: «Les utilites du vice n’empechent pas qu’il ne soit mauvaise (польза, приносимая пороком, не устраняет того, что он является злом)». Видя, что движущей силой развития современного ему общества служат пороки, а отнюдь не добродетели, Мандевиль сформулировал этическую теорию, которая была честным, откровенным теоретическим выражением существующей практики. Обнажив во всей ее уродливой неприглядности лицемерную сущность господствующей морали, он вызвал всеобщее негодование не столько мнимой проповедью аморализма, сколько своим изобличением ханжества, обычно прикрываемого религиозным морализированием.

Мотивы Пьера Бейля явно звучат в рассуждениях Мандевиля о том, что нравственность определяется не религиозными верованиями, а социальным строем, законами, политикой правителей. В отношении нравственного совершенства «у христианина нет преимущества перед магометанином или язычником» (47, стр. 62). И при всей своей неприязни к католицизму Мандевиль не признает, что Реформация послужила поворотным пунктом в прогрессе нравственности (47, стр. 67). «Религия — религией, а торговля — торговлей»,— бросает он англиканским ханжам.

Тысячу раз прав был Маркс, утверждая, что «Мандевиль был, разумеется, бесконечно смелее и честнее проникнутых филистерским духом апологетов буржуазного общества» (2, стр. 395). Именно поэтому он и подвергся осуждению и ненависти этих апологетов, в том числе и епископа Клойнского.

Возглас Критона: предоставьте нам и нашим слугам остаться при том образе мыслей, который установлен нашими законами, как нельзя лучше выражает консервативную сущность мировоззрения Беркли и его этических принципов. «В морали,— возвещает он,— вечные правила поведения являются такой же неизменной универсальной истиной, как и геометрические положения. Ничто в них не зависит об обстоятельств или условий, будучи истинным всегда и везде, безо всяких ограничений или исключений» (8, VI, стр. 53). Мимолетным радостям и преходящему счастью земного бытия он противопоставляет вечное потустороннее блаженство. Еще в юношеских философских тетрадях он писал: «Тот, кто действует, не стремясь к достижению вечного счастья, должен быть неверующим, по крайней мере не быть уверенным в грядущем „суде“» (8, I, стр. 93).

Этические выступления Беркли, направленные против приверженцев автономной морали, не вносят ничего нового в историю этических учений. Если о его гносеологических построениях мы говорили как о своего рода новаторстве (с отрицательным знаком), то этические его рассуждения лишены всякого теоретического интереса. В них нет ничего, кроме воинствующего обскурантизма.