Эдельвейсы растут на скалах - страница 21

На следующий день отдаю Зое Ивановне свой меморандум.

— Что мне с вами делать? — говорит она, пробегая глазами бумагу. — В том-то и беда, что и вы по-своему правы, и мы — тоже. В вашем случае это, может быть, главный козырь.

— Значит, лед тронулся? Тогда я с Ариана Павловича с живого не слезу!

Зоя Ивановна улыбается и только головой качает.

А хирург, кажется, стал избегать меня. Но я все же поймал его.

— Некогда мне сейчас, некогда, — хотел было отмахнуться Ариан Павлович.

— Если вам некогда, я поймаю вас в другой раз. Но от этого разговора вам не уйти.

Ариан Павлович улыбается нехотя, одной стороной рта, нехотя садится и меня приглашает сесть. Стучит пальцами по столу.

— Значит, решил оперироваться, — не то спрашивает, не то подводит итог. — А я не могу тебя оперировать — я сделаю из тебя второго Медынцева, понимаешь? — Говорит спокойно. Это была не жестокость, а правда — одно из достоинств, за которое я уважаю Ариана Павловича. Я могу довериться лишь тому, кто умеет сказать «я не знаю» и даже «я тебя зарежу», если так оно и есть на самом деле. Да Ариан Павлович и сам знал, кому можно так говорить.

— Все равно режьте.

Хирург молчит.

— Есть такой анекдот. Ведут двоих на расстрел. Впереди уже виднеется яма. Один говорит: «Бежим?», а другой: «А хуже не будет?» Вот и мне хуже уже не будет. В конце концов, я распоряжаюсь своею жизнью. Мне надоело это жалкое существование. Сейчас я живу лишь потому, что надеюсь на улучшение. А такая жизнь, как сейчас, не только не дорога мне — она мне не нужна! Это мне вот так, — провожу рукой по горлу, — надоело: боишься махнуть рукой, съесть лишнюю крошку, выпить лишнюю каплю. Не жизнь, а слежка за самим собой! — Я уже начинаю злиться, что не могу убедить, вынудить Ариана Павловича на операцию. Достаю из кармана письмо, где жена пишет: «Я сейчас ни богу свечка, ни черту кочерга», и молча протягиваю хирургу. Тот читает, выпятив свои узкие губы. Тяжело вздыхает. Барабанит пальцами заключительную очередь и решительно хлопает по столу ладонью:

— Ну что ж, если тебе так не терпится на тот свет, иди к директору института: разрешит — буду оперировать.

У меня гора с плеч сваливается: Ариан Павлович от своего слова не отступится.

— А где и когда я смогу к ней попасть?

Ариан Павлович минуту молчит. Потом уже обычным деловым голосом произносит:

— Уговорил. Сам пойду к ней. Постараюсь показать тебя ей.

Теперь все свободное время Ариан Павлович пропадает в читальне или у патологоанатомов. Он готовится.

По непроверенным данным, в институте не проходит ни одной пятиминутки, чтобы на ней не говорилось о моей персоне. Зоя Ивановна, докладывая о моем состоянии, всякий раз говорит в заключение:

— Снова спрашивал, когда будем оперировать.

Не только Ариан Павлович — многие врачи института ломают голову: как быть со мной и с другими, для кого повторная операция — и единственная надежда и смертельная опасность. Для института сейчас это вопрос номер один.

Несколько дней стояла такая солнечная погода, что глазам больно было смотреть в окно. А сегодня — будто солнце застряло где-то у горизонта, увязло в мягком снегу и никак не может взойти, уже скоро на «работу» (на обед) идти, а в палате — хоть свет включай. Снег идет большими хлопьями, тихо, одуванчиковым пухом опускаясь на землю, стирая четкость только что проложенных следов. На ветвях кленов, молодых березок и голубых елочек снег уже громоздится сказочными шапками.

После обеда приходит Зоя Ивановна. Она даже немного взволнована.

— Овчаров, поздравляю! Решили вас оперировать. Молодец, добились своего! Но прежде надо похудеть килограммчиков хоть на двенадцать.

— У нас, у курсантов, был девиз: наша главная задача — не похудеть! А теперь глазная задача — похудеть. Я ж говорю, что у меня давно все не как у людей.

С ее уходом в палате наступает небывалая тишина: погода такая сонливая, что убаюкала даже тех, кто страдает безнадежной бессонницей.

Проснулся, когда на улице уже зажглись фонари. Подхожу к окну. Снег все идет. В холодном свете фонарей все вокруг преобразилось, стало совсем неземным. Над бескрайним белоснежьем, сквозь колышущийся нетканый тюль бесшумно проносятся светлячки белого и желтого огня. Что из того, что это огни мчащихся автомашин — снег и ночь придали им, как и всему на свете, новую, фантастическую окраску… Что за снег! Что за чудный вечер! Людей на тротуарах становится все больше, они, обсыпанные снегом, призраками движутся в колеблющейся сетке хлопьев, будто паря в воздухе. А с мутно-черного неба все сыплет и сыплет. Этот вечер напоминает другой… Алма-Ата… Аленушка…