Эдельвейсы растут на скалах - страница 55

Валя приглашает в комнату.

— Будешь «выкать» — не буду с тобой разговаривать. Вот так.

— Да я как-то привыкла со всеми.

— А со мной отвыкай. Ванька где? Я приехал ругаться с ним.

— Должен бы уже прийти. Наверно, негодник, зашел в «Военную мысль» — это мы тут неподалеку кафе называем, наши мужья любят туда заглянуть. Но он должен скоро прийти. Извини, у меня на кухне тоже решается проблема.

Оставшись один, с интересом осматриваюсь: маленькая комнатушка, стол, два стула, диван-кровать, телевизор. И книги. Художественные, кое-что из военной литературы, а то все медицинские: по терапии, фармакологии.

Валя возвращается с кухни, накрывает на стол.

— Когда Иван заканчивает академию?

— Через три года. И я тоже. Медицинский.

— Молодцы, ребята. Между прочим, я тоже думаю двинуть в медицину.

— Иван часто тебя вспоминал. Все говорил: «Макар — это человек». Как он обрадуется! — Валя расставляет тарелки, достает из шкафа, вделанного в стену, рюмки, протирает их полотенцем, раскладывает вилки. — И потом, уже на границе, рассказывал: «Макар, говорит, был для меня как старший брат: и поругает, и позаботится, заступится, даст совет». Я так хохотала, когда он показывал, как ты взял его за шиворот и заставлял нюхать цветы на яблоне, да еще приговаривал: «Нюхай, чахотка городская, а то, кроме хлорки да бензина, и запахов никаких не знаешь». Представляю!.. Он очень любит цветы.

А вот и сам Иван. Отворил дверь — и застыл в изумлении, хлопая ресницами.

— Мака-ар…

Мы бросаемся друг к другу, Иван на радостях тискает меня. Я предупреждаю:

— Осторожней.

— А я иду по коридору, а мне один мальчик говорит: «Дядь Вань, а к вам дядя Макар приехал», — заакал Ваня. — А я иду и думаю… Понимаешь, мы написали тебе, а письмо вернулось. Думали, если жив, уехал домой — напишешь. А письма нет и нет… А ты — вот он!

Так вот почему Валя растерялась!

— А мы тогда погоревали, посочувствовали Дине. Кстати, а где она? Почему вы не вместе?

— Улетела пташка. Потому и не писал.

Ваня сразу осекся.

— А меня многие уже хоронили. Да, видишь, жив курилка!

Валя приглашает к столу.

— Сын как? — осторожно спрашивает она.

— Плохо. Хуже некуда. Т о т  усыновил…

— И ты согласился? — рыкает Ваня. — Да я бы! — Тут Валя одергивает его незаметно, и он умолкает.

Я не в состоянии отвечать. Только старательно тыкаю дрожащей вилкой в хлебную крошку и никак не могу ее наколоть.

Наступает тягостная тишина.

Иван разливает по рюмкам вино. Я отказываюсь: нельзя. Хозяева пьют за мое здоровье. Мало-помалу разговорились… и засиделись до глубокой ночи. А им завтра на занятия.

…Мне не спится. Рядом сердито, по-стариковски кряхтит холодильник, затихает, снова начинает бормотать. Неслышный вечером будильник сейчас неумолимо четко, с легким звоном сбрасывает мгновенья, каждое тут же становится прошлым, прошлым, прошлым.

Я лежу и думаю о том, что больной, как и солдат в бою, погибает не только за себя. Гибель Медынцева явилась предтечей моего спасения. Я обязан Медынцеву жизнью. Ариану Павловичу и ему. А я, в свою очередь, открыл дорогу к спасению Боровикову и другим, кого ждала неминуемая смерть. И выходит, что все мы обязаны своим спасением Медынцеву… Ничто не уходит бесследно: ни одна человеческая жизнь, ни один поступок — подлый он или прекрасный.

Кажется, почти и не жил еще на свете, а уже познал, что такое борьба, борьба не на жизнь, а на смерть. И еще я знаю, что такое подъем по тревоге — и уже через минуту ты несешься на коне в темень, дождь, ветер, слякоть. Я этого никогда не забуду, потому что это было со мной и со мной осталось.

Но что значит прошлое, если оно не подтверждается настоящим и будущим? Если жить одним прошлым без настоящего, без будущего — жизнь снова потеряет смысл. А будущее не сулит легкого пути. Впереди — новая борьба.

Засыпаю под утро.

Мне снова снится тревожный топот копыт…