Его любовь - страница 15

Прерывистое дыхание людей, уже громче собачьего хрипа.

Но вот какие-то ворота. Часовые с автоматами на груди, с черепами на рукавах, пропуская вереницу узников, так и приседают от хохота: смеются над коллегами, которым пришлось бежать с собачьей скоростью.

— Шнеллер! — подгоняют они своих, и те, пробегая мимо, тоже смеются в ответ.

Им весело — и тем и другим. И они тоже называются людьми.

Узники бегут дальше, бегут по крутому глинистому подъему. Вдоль него пожелтевшие деревья, кажется, тоже бегут — навстречу. Эх, свернуть бы в сторону!.. Но как это сделать, если едва переставляешь ноги и вот-вот упадешь, а рядом захлебываются в диком лае собаки и конвоиры тоже готовы в любую минуту броситься на несчастных. В голове стучит единственная реальная мысль: «Не упасть! Только бы не упасть!»

Команда «Ложись!». Наверно, устали конвоиры. Оказывается, и эти бездушные роботы способны уставать. Замахали палками, но так, для виду: бить было некого — узники молниеносно, распластались по земле. Полежать бы подольше, успокоить сердце, расслабить мышцы хотя бы на минутку. Но уже звучит новая команда:

— Встать! Бегом!

Теперь палки взлетают не напрасно. Узников бьют изо всей силы — отрывая от земли, такой ласковой и желанной, какой, пожалуй, никогда еще она не была. Бегом! И они бегут. И, хотя вокруг такая прохладная осенняя свежесть, такая густая, хоть пей, и вся огромная небесная чаша до самого края заполнена этой живительной прозрачностью, узники задыхаются, узникам не хватает воздуха — для них вся вселенная превратилась в душегубку.

— Ложись!

И они падают как подкошенные, даже не сгибая коленей. Некогда. Через мгновение придется опять вскакивать, а так хочется полежать подольше.

— Встать! Бегом! Ложись! Встать! Бегом! — так нужно, чтобы вконец измотать и выбить из головы какие бы то ни было мысли о побеге.

А если упасть и не подниматься? Будь что будет! Пусть бьют, добивают палками, пусть стреляют в затылок, пусть рвут на части собаки, — лечь и лежать, лечь и не подниматься, лечь и не вставать. И все. Но обессиленное тело поднимается, и ноги бегут сами собой. Неизвестно куда. В какой-то широкий провал оврага. А если в яр, то разве непонятно, в какой? Известно — в Бабий яр…

До войны Микола даже не слышал о Бабьем яре, хотя часто бывал в Киеве, а потом даже учился здесь в радиотехникуме на улице Леонтовича, рядом с Владимирским собором. В городе было много  я р о в. Высокий правый берег — сплошь крутые откосы, изрезанные глубокими оврагами. Даже главная улица проходила по дну древнего яра, по которому князь Владимир гнал киевлян на крещение. Отсюда и название улицы — Крещатик.

Пожалуй, Бабий яр был самым большим — широченный, глубокий, со множеством ответвлений. На его откосах привольно паслись козы и увлеченно играли в войну куреневские мальчишки, а по дну, журча, петлял прозрачный ручей, устремляясь по песчаному руслу к Днепру.

Начинался Бабий яр от Лукьяновки, от городского кладбища (известна поговорка: «Не торопись — на Лукьяновку успеешь»). Напротив, через дорогу, было еврейское кладбище с плоскими гранитными надгробиями, огражденное серой каменной стеной, тянувшейся вдоль яра.

По другую сторону оврага шли огороды жителей окраины. Плывуны обрывали и уносили с собой целые куски этих участков, и заборы кое-где уже висели над кручей, а корни деревьев наполовину торчали в воздухе, все еще упрямо хватаясь за землю. Местами на склонах виднелись следы древних гончарных горнов, быть может, времен Киевской Руси, а то и более ранних — здесь, на Кирилловских горах, обнаружены были поселения первобытного человека.

Там, где яр достигал необозримых днепровских лугов, на живописных холмах, стояли корпуса известной психиатрической лечебницы, прозванной в народе Кирилловкой. Это название тоже вошло в живую речь киевлян. Если кто-нибудь нес околесицу, его иронически спрашивали: «Ты случайно не из Кирилловки?» Или когда в семье начиналась какая-либо кутерьма, жаловались: «Настоящая Кирилловка».

На территории больницы, в прозрачной рощице, возвышалась древняя церковь. Здесь была резиденция черниговских князей в стольном граде Киеве. Потом эту церковь расписывал Врубель.