Его любовь - страница 26

Сегодня машина остановилась точно там же, где и всегда. И что произойдет сейчас, было заранее известно. Все делалось всегда с точнейшим однообразием. Хлопнула дверца кабины, спрыгнул на землю гестаповец. Вот он уже у выхлопной трубы, в перчатках, чтобы не испачкать рук, прилаживает резиновый шланг. Залезает в кабину. Взревел мотор. И в воздухе повис дикий, неистовый вопль.

На этот раз крик показался еще страшнее, чем обычно. Был он такой резкий, что даже привыкшие ко всему уши Миколы не выдержали. Словно лопнули барабанные перепонки и крик этот раскаленными иглами впился прямо в мозг. Хотелось зажать уши руками, но чувствовал — это не поможет, такой вопль пробьется и сквозь пальцы, и сквозь кости, вопьется в сердце и в мозг сотнями острых жал, и тогда, не выдержав, начнешь кричать, сам.

Это кричали последним предсмертным криком женщины. Но почему так долго? Неужели правда, что женщины более живучи? Или они давно уже перестали кричать, а в ушах все стоит этот безумный вопль, который, вероятно, никогда теперь не утихнет? Или эхо разносится по этому яру смерти, такое эхо, что способно катиться и перекатываться часами, годами, через всю землю, не сникая, не умолкая, а становясь все громче и громче.

Нет, все-таки стихло. Микола услышал, как гестаповец возле машины, очень похожий на Топайде (как эти фашисты все похожи друг на друга!), приказал надзирателю:

— Десять единиц на разгрузку!

Микола сжался, пригнулся к земле как только мог, начал рассеянно тыкать багром куда попало, только бы не попасться на глаза надсмотрщику; но как ни старался не смотреть в его сторону, почувствовал: указали и на него. Вынужден был идти. И обреченно зазвенел кандалами.

Когда распахнулись дверцы душегубки с плотными резиновыми прокладками, Микола увидел мертвых девушек, которые казались живыми: они продолжали стоять — так много их было в кузове, и глаза открыты — широко и неестественно, будто несчастных безмерно удивило то, что они видели сейчас перед собой. Стояли полуголые, с распущенными, как у русалок, косами, а на лицах густо проступали капельки пота. На Миколу словно с упреком смотрели все эти стеклянные глаза, и вдруг он увидел среди них знакомые, очень знакомые…

Это были… е е  глаза! Он сразу узнал, не мог не узнать их, даже когда они стали мертвыми. Эти синие-синие, словно написанные акварелью, с чуть раскосым разрезом глаза, в которые он раньше так мечтал смотреть прямо и просто, без смущения, но почему-то не мог.

И губы  е е… Эти губы, которые он так и не решился поцеловать. Из них частенько выпархивало игриво-лукавое словцо, которое и манило, и останавливало, а сейчас эти губы были мучительно искривлены, потому что и с них срывался ужасный предсмертный крик.

И рука… перебитая при допросе, и теперь, у мертвой, свисала надломленной веткой.

Это в самом деле была Лариса.

Страшный, остановившийся взгляд не отпускал Миколу, и он застыл на месте. Другие узники уже вытаскивали мертвых девушек из машины, волокли вниз, к печи, и Топайде внимательно вглядывался, все ли мертвы. Жаждал и здесь потешить себя точными выстрелами. И когда у кого-либо из удушенных конвульсивно дергалась рука или нога, а то и все тело, Топайде мигом подскакивал к трупу, и слышался сухой выстрел из пистолета.

Собственно, Топайде мог бы поручить это важное дело и кому-нибудь из подчиненных, но он, видимо, доверял только себе: попасть в человеческий глаз не так просто, и не всегда ведь будет у него такая заманчивая возможность.

…Удар палкой по спине вывел Миколу из оцепенения. И, забыв обо всем на свете, он бросился к Ларисе, подхватил ее на руки и бережно понес, как ребенка, как мечтал прежде носить эту девушку живой — милую, родную.

Угрожающе окликнул его надзиратель и бросился с палкой наперерез, но Топайде вдруг снисходительно махнул пистолетом, что-то глумливо проговорил (любил кладбищенский юмор!) и захохотал. Надсмотрщики, которые были поблизости и слышали эту фразу, тоже начали громко гоготать: то ли им в самом деле стало смешно, то ли смеялись по обязанности, угождая начальству.

Микола тоже понял смысл шутки, потому что имена Дездемоны и Отелло звучат одинаково на всех языках. Но он, не обращая внимания ни на цинизм реплики, ни на бездушный смех, как, пожалуй, не обратил бы внимания даже на побои или выстрелы, упрямо нес Ларису, потому что не мог оставить ее, позволить другому прикоснуться к ней — его собственная жизнь сейчас не была ему дорога, раз  о н а  умерла…