Эхолот - страница 5

Г.Мелвилл “Моби Дик”.

В лечебнице было тихо. Нет, конечно, покрикивали время от времени санитары на пациентов, пациенты на санитаров, пациенты на пациентов, санитары на санитаров, и врачи на пациентов и санитаров, билась лабораторная посуда хрустко о шершавый плитчатый пол, но в целом – в целом – всё было тихо, всё было не так, как в те дни, когда Сомов буянил, – совсем не сравнить. Теперь это место можно было считать стерильным раем, если бы не назойливые жала шприцов.

Есть такое предположение: а не строят ли подобные заведения в особых местах, с особой такой “энергетикой”. Я лично в это не верю, думаю, дело просто в отсутствии буйных.

В силу определённых особенностей, о которых речь пойдёт впереди, Сомова не стоит считать классическим пациентом психиатрии. Тем не менее, после того, как он успокоился и стал тем, кем он стал, в лечебнице наступил полный штиль.

Никто больше не врывался на кухню и не всматривался фанатичным взглядом в кастрюли с супом, объясняя, что должен увидеть глаза бедных рыб; никто не пытался перелезать через забор и бежать к пруду, разрывая одежду и крича, что она мешает дышать; никто не процарапывал лаз в канализацию алюминиевой ложкой без ручки, запершись в одиночной уборной.

В период от ремиссии до превращения Сомов много гулял в местном парке: каждый раз находил новые тропки и забредал куда глазами глядят (пока не наткнутся на бесконечный забор, или, скорее, изгородь – это такая тонкая, с мелкими ячейками, стальная, или какая-то там ещё, словом, почти незаметная, но страшно прочная сеть; поставили её американцы, или немцы, не помню... нет, скорее американцы, по-английски они говорили неверно, но бегло; а может немцы, или голландцы, ну их... лица у них узкие, глаза почти по бокам; но не англичане и не французы, это точно, а может, марсиане какие-нибудь, и построили в смысле, так сказать, гуманоидной помощи, чтобы пациенты не слишком бежали, а то, мол, наводнят города и сёла, смешаются, и трудно будет различить... а глаза-то, дескать, пусть себе глядят туда, на то и придуманы... Сволочи. Не глаза, а эти... инопланетяне).

Ну вот. Уходя далеко-далеко (но по эту сторону сетки), Сомов... как бы это точнее... отдавался осени, как отдаются во время укола в руки любимой медсестричке, что вернулась из отпуска такой сладенькой шоколадкой. Да, шоколадкой... Знаете, наверное. Если не знаете, поверьте на слово: просто стон неземной!.. Особенно когда как бы случайно коснёшься кончиками пальцев её бархатной щиколотки или коленки... А она ласково мазнёт тебя по заду прохладной ваткой со спиртом и лукавыми глазками по глазам... Ох!.. Отвлекаюсь я, впрочем...

Кроме матери, Сомова никто не навещал, он больше никого не ждал, так что всё было на местах. Правда, мать ему тоже не слишком хотелось видеть – всё казалось, что чего-то она для него не сделала. Или сделала что-то не так. Он старался об этом не думать и всё-таки виделся с ней, тратя на эти встречи все свои силы и отлёживаясь после по нескольку дней. И тогда было особенно видно: устал он смертельно от всего окружающего, – если даже мать так влияла на человека.

Сомов уже не думал тогда о рыбалке, а если какое-нибудь предвестие появлялось в области сердца, или, скорее, печени (потому что, есть такая теория, что зачатки мыслей сперва возникают в душе, а она – в крови, ну и так далее... как-нибудь я опишу это может быть более ясно), словом, если что-то такое случалось, Сомов сразу заставлял себя вспоминать время, когда был ещё обыкновенным, простым человеком.

Сомову с детства не нравились водоёмы: реки, озёра, моря, океаны, даже лужи мало его привлекали – ребёнка! Помните, наверное, как это весело: швырнуть вместе с другом булыжник в большую дворовую лужу, особенно если рядом проходит толстая злая соседка с авоськами, а потом рвать когти куда подальше, слабея от смеха и не думая о вечере, когда она припрётся к родителям и будет пыхтеть на кухне за закрытой дверью, маячить пухлой тенью на ребристом стекле и звякать чашкой о блюдце.

Детство-то он и вспоминал. Деревенское детство, у бабушки. Большой огород с кустами крыжовника и смородины, низкорослые деревца с мелкими горькими яблочками, толстую ленивую кобылу, на спине которой можно было безопасно сидеть, при желании, несколько часов странного лошадиного сна на дворе – главное, чтобы почтальон, дядя Миша-Головастик, не проехал мимо на жёлто-пегом Казбеке; вспоминал Сомов “сельпо” на горе и мешки с “кирпичами” чёрного, ещё свежего хлеба, машину-молоковоз и водителя, дядю Юру, дававшего порулить по сухой песчаной дороге; и Люсю (не то Огурцову, не то какую-то ещё, но тоже, кажется, растительную, Кабачкову, что ли... а может, Карпову... не помню), – деревенскую хулиганку, которая любила показывать пацанам за поленницей что у неё там есть под юбчонкой. Да мало ли что ещё, всего и не вспомнишь.