Экипаж - страница 32

В тот же момент неуемное, как инстинкт, желание жить заставило его выпрямиться. А поскольку смерть неусыпно его подкарауливала, то неужели он, вновь повернувшийся к ней лицом, не имеет права на все, и зачем отказываться от заведомо высшего подарка судьбы?

День клонился к ночи, ярче и грубее разжигающей пламя желания. Она поманила его к тому дому, дорогу к которому он открыл лишь накануне; только одного он боялся – что не застанет в нем Денизу.

Как только она увидела его дрожащий рот, его лихорадочно трепещущие веки, она бросилась в его объятия, как никогда ранее охваченная страстью и еще более прекрасная, чем всегда.

Поезд вновь увозил Эрбийона по направлению к линии фронта. А он нежно и чуть свысока, как о младшем и совсем неопытном брате, думал о том, кто три месяца назад садился в этот же поезд.

Нетерпеливое ожидание приезда больше не сжимало его горло пьянящей тревогой. Вопросы, во время его первого отъезда казавшиеся ему самыми главными, больше перед ним не вставали. Он теперь знал, что в эскадрильи отвагой никого не удивишь, поскольку храбрый ты или нет, каждый честно выполняет свою опасную обязанность; он знал, что мастерство наблюдения стоило больше, чем безрассудная храбрость, что пуля по своей прихоти делала человека победителем или жертвой и что подвиги находились во власти удачи. Случайность, пассивным объектом которой он являлся, внушала страх, но ему больше не было за него стыдно; он сохранял уверенность в том, что, оказавшись в кабине самолета, сумеет собрать в кулак необходимое хладнокровие и всю свою волю для успешного выполнения задания.

Не предаваясь меланхолии, он продолжал трястись в поезде. Жизненный опыт избавил его от героических иллюзий, но вместо них появился вкус к комфорту, который был не менее приятным. На вокзале Жоншери его будет ждать машина с белым кроликом, талисманом эскадрильи. В своей родной комнате, стены которой его стараниями утратили былую мрачность, ординарец Матье разожжет керосиновую печку, веселившую его своим мелодичным потрескиванием. Проснувшись, он окажется в окружении товарищей. Столовая оживится смехом Тели, обрадованное лицо Марбо вытянется от удивления, когда он узнает, как Жан порастратился в увольнении; капитан Ройар, потеребив свой седой ус, извлечет из него какие-нибудь непристойные замечания.

Он возвращался в радушную и многочисленную семью, здоровую, грубоватую семью, состоящую из одиноких мужчин, где жизнь управляется элементарными законами поведения, не отягощенными чрезмерными условностями.

По мере того как путешествие приближалось к своему завершению, парижские образы, которые еще несколько часов назад так сильно волновали его, постепенно бледнели и становились едва различимыми.

На то, чтобы привыкнуть к жизни в увольнении, ему потребовался один день, фронт же принял его обратно еще до того, как он до него добрался.

На следующий день, когда первые после пробуждения мгновения еще держали стажера в плену грез, Мори осторожно вошел в его комнату. Действуя под влиянием каких-то бессознательных защитных инстинктов, Эрбийон закрыл глаза, но через полуприщур ресниц стал за ним наблюдать.

Клод остановился на пороге. Над халатом, скрывавшим недостатки тела, возвышалась его задумчивая, облагороженная утренним освещением голова. Он долго смотрел на Эрбийона. А его лицо, не зная, что за ним наблюдают, говорило о такой глубокой, такой благородной дружбе, что для стажера его выражение стало невыносимым. Угрызения совести, приутихшие было в последних ласках его подруги, ожили вновь, став еще острее. Ему захотелось крикнуть: «Вы не можете так на меня смотреть!»

Однако Мори робко закрыл дверь.

В ту же секунду Жан открыл глаза и трезво взглянул на то, что происходило. Он даже не мог оправдаться своим незнанием, потому что перед отъездом совершил сознательное и низкое предательство. Софизмы, которыми он себя в тот момент одурманивал, теперь, в этой комнате, состоящей из холодных линий и по стилю напоминающей келью, ничего не значили. Здесь все было четко, как сама жизнь в эскадрильи, и это обязывало рассуждать четко и ясно. Ситуация, которая в Париже казалась такой сложной, здесь сводилась к голым линиям.