Экзамен - страница 14

— Куда уж хуже, — отозвался Даниил Аркадьевич.-

Я, знаете ли, не считаю себя противником революции, но эта — выше моего понимания. Она несёт не только освобождение, но и хаос. Слышите? Опять стреляют. И так целый день. Сегодня стреляют, завтра хоронят и, знаете ли, — речи, речи, речи… Все клянутся над прахом погибших, всё грозятся отомстить. А кому? Вчера анархисты боронили какого-то своего вождя. Он, видите ли, пытался свести у мужика корову, а тот не промах и топором-с его, топором-с… Так вот, сказали сподвижники над могилой, что погиб сей вождь во имя революции и потомки должны брать с него пример. Кощунство?

— Я не знаю бунта, который не сопровождался бы кощунством и попиранием всех святынь. — Абдурахман Салимович с удовольствием отхлебнул из долгожданной пиалы, пригладил бороду — он настроен был вести долгий учёный разговор. — И что характерно, достопочтеннейший Даниил Аркадьевич, я не знаю бунта, который завершился бы победоносно.

— Полноте, Абдурахман Салимович, — запротестовал Рябинин-старший. — Как так можно? Ведь мы имеем пред собой пример Великой французской революции, а ведь она— то, батенька мой, до основания разрушила основы феодализма. Разве это не победа?

— Победы подсчитывали потомки, а современники, пребывая под скипетром Людовика XVI, не ощутили заметных перемен. И это естественно, ибо сказано: «Ты не стремись взять новое за бороду. Если это новое, так откуда же у него борода?»

Даниил Аркадьевич причмокнул от удовольствия, потянулся к пустой пиале, стоящей перед гостем.

— Мишенька, налей-ка Абдурахману Салимовичу чайку. Если бы за каждый афоризм нашего гостя платить хотя бы фунт чаю, на астраханских базарах не осталось бы ни крошки этого благодатного зелья.

— Безнадёжность всей большевистской затеи не понимают сегодня разве что одни большевики, — вёл дальше гость. — Вот вы говорите о французах… В европейской истории пальма первенства принадлежит вам, не спорю. Я, конечно, имею в виду вас не как творца, но как толкователя оной истории. — Здесь перс засмеялся дробненько и почтительно. — Но согласитесь, почтеннейший Даниил Аркадьевич, французы и в революции выступали единой нацией, и в дни поражений совокупно несли ответственность за свои прегрешения. А что мы видим в Российской империи? Сто народов были соединены под единым скипетром державного владыки. Шутка ли — сто народов! И неужели господа большевики думают, что все они с одинаковым рвением приемлют их революцию?

— Но ведь большевики — интернационалисты.

— Вот видите, высокочтимый мой учитель, вы и попались, как говорят в России, на эту удочку. Если в горах начинается землетрясение, то даже безмолвные камни, оторвавшиеся от единой скалы, прокладывают себе разные пути к подножию. А люди — не камни. У людей свои законы, нравы, обычаи, религия, наконец. В дни великих потрясений и катастроф каждый народ думает о себе, о своём племени, о своём скарбе, о своей судьбе. — Перс высоко поднял указательный палец; рукав халата, собравшись в кольца, упал вниз и обнажил руку с крашенными хной ногтями, с золотыми часами на волосатом запястье. — Неужели большевики всерьёз думают, что народы, исповедующие ислам, воспримут марксистские идеи? Это даже не наивно, это совершенно глупо. Достаточно любому мулле сказать, что идеи сии противны аллаху, и весь мусульманский мир отринет от марксизма, а отринув, возьмёт в руки меч.

— Я не стану спорить с вами, уважаемый Абдурахман Салимович. В делах ислама я не встречал равного вам знатока. — Рябинин-старший поднялся из-за стола, прошёлся по комнате. Миша чувствовал, что спор занимает отца, а спорит отец не столько для того, чтобы отстоять истину, сколько для того, чтобы разрешить свои сомнения и утвердиться в истине. — Я готов подписаться под каждым вашим словом, но почему в таком случае на десятом месяце революции «длинное ухо» — так, кажется, именуют у вас азиатский беспроволочный телеграф? — не принесло в город ни единой вести о стычках русских с киргизами? Да и мы с вами, хоть в городе и постреливают, сидим за столом, пьём чай и не очень-то страшимся за судьбу друг друга.