Эль-Кано. Первый кругосветный мореплаватель - страница 25

Барбоза жестоко обращался с молодым рабом Магеллана Энрике, толмачом экспедиции, и это стало причиной новой трагедии[76]. Энрике отомстил своему мучителю, внушив правителю Себу недоверие к пришельцам. Прежняя благожелательность правителя и его советников теперь сменилась подозрительностью. На пиру, устроенном в честь двух капитанов и их друзей, оба они и еще двадцать пять участников экспедиции были убиты. В этой резне Эль-Кано потерял близкого друга — Андреса де Сан-Мартина, ученого-космографа и одного из лучших кормчих флотилии.

И тут Эль-Кано вновь предстает перед нами как избранник судьбы. Его нелады с законом после североафриканских походов не помешали ему попасть в экспедицию Магеллана, его не казнили в Сан-Хулиане, он не погиб на Матаие, он не был убит во время пира на Себу. Судьба словно берегла его для свершения бессмертного подвига.

Новым капитан-генералом стал португальский кормчий Карвалью, а Эль-Кано на короткий срок оказался капитаном «Консепсьона»[77]. Однако командовал он им не более суток, так как сразу же после резни на Себу, когда флотилия со всей возможной быстротой покинула этот остров, Эль-Кано объявил, что «Консепсьон» не может продолжать плавание. Но чтобы не оставлять обреченный корабль в добычу врагам-островитянам, Хуан-Себастьян рекомендовал уничтожить его. В ночь на 2 мая команда подожгла «Консепсьон».

Какие чувства обуревали Эль-Кано, когда он смотрел, как из трюма его корабля повалил черный дым, а потом взвились яркие языки пламени? Корабль — зачинщик мятежа, на чьей палубе шептались кучки заговорщиков, которые затем по распоряжению самого Эль-Кано спустили шлюпку и под покровом ночи присоединились к другим мятежникам, — этот корабль теперь погибал в огне, словно искупая свое участие в сан-хулианском мятеже. Корабль, которым несколько кратких часов командовал Хуан-Себастьян Эль-Кано, превратился в обугленный остов. Из пяти судов, покинувших Испанию два с половиной года назад, осталось только два: «Тринидад» и «Виктория».

Эль-Кано стал теперь штурманом «Виктории», капитаном которой был Эспиноса. Карвалью оказался очень плохим флотоводцем. Вместо того чтобы идти прямо к Молуккам, он бесцельно кружил среди островов Филиппинского архипелага, а уже наступал сезон дождей, который в этих краях обычно сопровождается внезапными бурями. Во время этих блужданий европейцы часто встречали балангейс — быстрые легкие лодки с глубокой осадкой и большим числом гребцов, ритмично работавших веслами в такт пению особого певца. Над ними на тростниковом настиле стояли воины, управлявшие большим квадратным парусом, натянутым на двух бамбуковых шестах. Эти беспалубные скорлупки не тонули даже если во время бури их захлестывали волны: пока гребцы вычерпывали воду, лодку поддерживали два широких балансира.

Когда корабли покинули Филиппины и уже приближались к Брунею на Борнео, «небеса, — сообщает Пигафетта, — потемнели, а затем на наших мачтах вспыхнули огни святого Эльма», ободряя моряков и внушая им надежду на спасение, как это бывало и во время перехода через Атлантический океан. На следующий день раджа острова прислал к пришельцам прау — малайскую лодку, украшенную золотом; на носу ее вился бело-голубой флаг, древко которого венчал пучок павлиньих перьев. Под звуки дудок и барабанов посланцы местных вождей преподнесли Карвалью, Эспиносе и Эль-Кано чаши с бетелем и арекой[78], весьма ценимыми местными жителями, которые постоянно их жевали. Испанцам, однако, этот подарок вряд ли пришелся особенно по вкусу: толченые орешки арека, смешанные с известью и завернутые в пальмовые листья, сильно опаляли нёбо, слюна становилась кроваво-красной, и первые попытки европейцев перенять этот обычай нередко кончались тяжелыми ожогами рта. Куда больше должны были им понравиться клетки с домашней птицей, связки сахарного тростника и рисовая водка, которой кое-кто из команды не замедлил упиться. Поскольку островитяне оказали им столь дружеский прием, Эль-Кано в сопровождении еще семи человек отправился на берег с подарками для раджи, «состоявшими из платья зеленого бархата, сшитого на турецкий манер, кресла, обитого фиолетовым бархатом, пяти локтей красного сукна»