Эмпузион - страница 15



Ужин в тот день состоялся очень поздно.

Давным-давно уже стало темно. В столовой горит лишь электрическая лампа над столом, лампочка в прозрачном абажуре, на дне которого можно заметить тело насекомого. Ее желтый свет падает на столешницу, покрытую вышитой льняной скатертью. Вышивка старая и выцветшая, она изображает кисти зрелых ягод бузины. В свете лампочки сверкают белые тарелки, поблескивают вилки и ножи.

Только мы все время считаем, что самое интересное всегда остается в тени, в том, что невидимо.

К примеру, под столом пять пар ног, а через мгновение появится и шестая. Каждая из них обута. Первую обувку мы узнаем – это та самая поношенная пара, которая вчера появилась на вокзале, кожаные туфли на тоненькой подошве; сейчас они смирно стоят одна возле другой и не движутся. Слева от них, вовсе даже наоборот, две подвижные туфли, черные с белыми носами, совершенно неуместные в горах, потому что кажутся исключительно городскими, взятые из пассажей и бутиков; правда, их элегантность уже очень даже подорвана, но нам нравится движение, которые неустанно исполняют в них ступни, пятки попеременно поднимаются и опускаются. А уже дальше великолепно начищенные и зашнурованные выше щиколотки кожаные ботинки. Их безупречная поверхность отражает небольшими, размытыми пятнами свет из салона. Свет в изгнании. Носы ботинок по-детски смыкаются. На пустом месте дальше налево сейчас появятся сабо, ступни в толстых шерстяных носках выскользнут из них, отбрасывая обувь-гробики, чтобы играться одна с другой, потирать себя, топтаться. После этого мы видим туфлю без шнурков. В ней тонет худощавая щиколотка, обтянутая вязанным вручную носком. Второй туфель лежит на чьем-то колене, его поглаживает под столом худенькая ладонь с бледными ногтями, которые, кажется, фосфоресцируют в темноте. Жалко становится эту ладошку, тоненькие косточки и молочно-белые ногти. Следующая пара – это элегантные кожаные "оксфорды", в которых заключены крупные ступни в шерстяных носках. Одна их них неподвижна, вторая не ритмично, словно бы со злостью, бьет по полу.

Войнич кратко представляется всем присутствующим, потому что ему казалось, что серьезность минуты большего и не позволяет. Он же старался не подавать совместно сидящим повода, чтобы те к нему прицепились. Презентация была проведена перед тем, как занять места. Теперь же Раймунд подавал тарелки с мясом куском. Слева от Мечислава сидел герр Август, Август Август, поскольку родители в приступе анархического чувства юмора дали ему имя, полностью совпадающее с фамилией. Это был профессор греческого и латинского языков, человек с удивительными чертами лица, как для родившегося в румынских Яссах, со смазанными бриллиантином волосами и ухоженными руками. На нем был надет пристойный светло-серый сюртук, под шеей был повязан аквамариновый фуляр. Легкая щетина уже нуждалась в бритве, похоже, что по причине сегодняшнего замешательства профессор сегодня не побрился. Следующее место занимал чопорный житель Бреслау, Вальтер Фроммер, застегнутый под самую шею, с моноклем в глазу. Раз за разом он вытаскивал снежно-белый платок с вышитой монограммой и вытирал им вспотевший лоб. Легкий румянец на бледных щеках свидетельствовал о горячке; но, возможно, и нет – быть может, герр Фроммер был попросту тронут ситуацией. Поскольку же он не ел мяса, на его тарелке, единственной, уже полной, лежала кучка политых маслом картофелин, рядом с которой весело поблескивала яичница-глазунья.

Рядом с Фроммером стоял стул хозяина дома, Опитца – пока что пустой. Все ожидали его, не зная, каким образом будет проявлен его траур. Дальше сидел Тило фон Ган, студент из Берлина,очень худой и бледный. Его высокий, выпуклый лоб покрывали, как и у Фроммера, капельки пота. У него были стеклянистый от горячки глаза, которые, казалось, отражали все, что видят. Парень глядел в тарелку, на кусок мяса, словно бы то была не вещь, которую можно съесть, но нечто прямиком из космоса, что появилось здесь вот только что на основании какой-то магической штучки. Время от времени Тило бросал Войничу полный надежды взгляд, как бы намекая на какую-то близость поколений. Мечислав не слишком знал, как на него ответить. Он переносил взгляд на солидного мужчину с шапкой непокорных седых волос, которого он сразу же назвал про себя Седым Львом – то был Лонгин Лукас из Кёнигсберга, который сам себя называл "джентльменом" – тот выпячивал губы, словно был дегустатором и как раз пробовал совершенно неочевидное вино неизвестного происхождения. На него было приятно поглядеть – выглядел он словно образчик здоровья, прекрасно сложенный, с полной, мужской грудью, даже не хотелось верить, будто бы он может болеть. При этом весьма сложно было определить его возраст. На нем был твидовый английский пиджак и пуловер ручной работы из шерсти графитового цвета – все это казалось уже ношенным и наверняка помнило лучшие времена.