Эмпузион - страница 47

- Кавалерийская дивизия состоит из двух бригад по два полка каждая.

Или:

- Кавалерийский полк насчитывает шесть эскадронов.

Еще следовало прибавить, что в каждой дивизии имелся особый дивизион конной артиллерии и четыре пулеметных подразделения. Как раз от патронов к этим пулеметов и были гильзы, с которыми Мечислав даже и не знал, что делать. Он попросту таскал их в карманах и чувствовал их приятную тяжесть.

В день перед приездом дяди, сразу же после закупок, Юзеф спускался в подвал, чтобы отрубить утке голову, после чего до самого вечера птица висела, привязанная к металлическим выступам кафельной печи обрубком шеи вниз над миской, в которую медленно, капля за каплей, стекала кровь.

Мечись Войнич, наученный предыдущей болью и печалью, знал, что с принесенной с базара уткой ни в коем случае нельзя дружить, ее не следует жалеть, потому игнорировал ее жалкое, а иногда даже полное возмущения кряканье, прежде чем отправиться на казнь, и он даже затыкал уши, чтобы не быть свидетелем ее короткого, словно мгновение, присутствия в доме.

Только истекающий кровью, покрытый перьями обрубок, привязанный кухонному ранту, переполнял его отчаянием и склонял к жалостливому, беспомощному плачу, который следовало скрывать перед отцом, дядей и даже Юзефом. Иначе они сказали бы, что он разнюнился, словно баба. Ужас от вида темно-красной, практически коричневой, свернувшейся на обрубке шеи крови, заставлял его находиться в болезненной амбивалентности – одновременно бояться, и испытывать странную, неописуемую увлеченность, близкую удовольствию, намного сильнее, чем срывание струпьев засохшей крови с коленей, чем раскачивание шатающегося молочного зуба. Грудь его разрывала печаль, которая не могла превратиться ни в какой плач, ни в какое облегчение, она только лишь напирала изнутри, парализуя дыхание. Ибо существовала какая-то таинственная общность между ним самим и мертвой, безголовой уткой, из которой капала кровь; нечто испытываемое в теле, некие обморочность и слабость, следующие из полнейшей беззащитности. Ужас дополнялся красотой слепленных кровью перьев, чудесно меняющих цвет в кухонном свете: темно-синих и желтоватых, чернильных и зеленоватых, лазурных, сапфировых – впрочем, для них даже и не было названия, но они наверняка походили на крылья Четырехпалого Ангела. То есть, смерть утки становилась святотатством, покушением на весь мир.

Но самое худшее было еще впереди. Когда в результате действий Юзефа из крови, уксуса и приправ, таких как гвоздичный перец, лавровый лист, майоран, перец, а еще из сушеных слив и абрикос рождалась чернина[11]. Мечись знал, что его ожидает пытка. Перед ним ставили тарелку супа в качестве очередного испытания на взрослость, которое будет проведено в присутствии его дяди, офицера. Только пока что отец и Эмиль не подавали виду, что это будет исключительной и весьма особенной ситуацией. Они свободно разговаривали друг с другом, чаще всего – о будущих делах или о политике, пока что не о том, а собирается ли Эмиль жениться – этот вопрос должен был всплыть только при ликере. Зато Мечись с салфеткой под подбородком сидел над тарелкой субстанции шоколадного цвета, в которой было полно кружков жира, внутренне напряженный, бессильный по отношению к слюне, которая собиралась у него во рту, и которую стиснутое горло никак не желало глотать.

Потом отец бросал на него мимолетный взгляд, и Мечись, словно осужденный на пытки, брал ложку и погружал ее в темную жижу. Тогда уже Эмиль поводил глазами, делая вид, будто бы ничего столь замечательного он не ел в жизни. Выражение удовольствия от подобных комплементов освещало, как правило, мрачное лицо Юзефа, который не уходил в кухню, своим присутствием требуя больше похвал. Мечись знал, что теперь взгляды обоих мужчин обратятся к нему, поэтому внутри себя он подписывал договор сам с собой, объясняя себе, что должен это сделать, что не подведет двух самых обожаемых людей, которые желают ему только добра, ну а чтобы быть мужчиной, он обязан преодолеть себя, потому что это блюдо они предлагают ему из любви. Тогда слезы набегали ему на глаза, а ложка, дрожа и теряя капли похлебки, поднималась к его рту, а тот, уже не имел возможности сделать ничего другого, как только открыться и принять жертву. Мечислав всегда надеялся на то, что плохо запомнил вкус чернины с предыдущих раз, и сейчас она вдруг окажется чрезвычайно замечательной. Только во рту вновь набухало нечто ужасное, непохожее на что-либо, едва-едва прикрытое запахом лаврушки и майорана, подлакированное масляной кисточкой, но – по сути дела – отвратительное и ужасное. Это был вкус, который вопил; в нем было полно внезапности, горячки, он распространялся между языком и щеками, и был одновременно и сладким, и тошнотворным. Горло сжималось, и Мечись вновь чувствовал рвотный рефлекс, но на сей раз он уже мог его преодолеть, мог его проигнорировать, так что после минутного колебания тот отступал в глубину тела, исчезал где-то в кишках, и порция сваренной животной крови стекала в желудок. Оба мужчины делали вид, будто бы не глядят на парня, но сам он прекрасно знал, что они испытывают его исподлобья, внимательно и холодно. Теперь Мечись наполнял следующую ложку, и еще одну, а отец успокаивался и начинал шутить. Слезы все еще наполняли глаза мальчика, но он их тоже игнорировал, так что они исчезали где-то в глубинах тела.