Энтузиаст - страница 4
) словами кучку студентов, разгуливавших без черных рубашек и без фашистского значка[2]. На беду свою, он не приметил, что среди студентов был сынок самого богатого в тамошних местах промышленника. Вдоволь наругавшись, он еще добавил:
— Я вам покажу, кто такой Паскуале Лолини, — а уж это было все равно, что оставить визитную карточку на месте преступления.
Вскоре последовало его отстранение от работы в «фашио», и тогда он в целях реабилитации подал прошение отправить его добровольцем в Африку на войну. Потом сифилис, которым он заболел в Асмаре, долгие месяцы в страшных военных госпиталях, затем война в Испании, Гвадалахара, а теперь, вдобавок ка всему, его еще послали в Албанию. Хоть бы сержантом сделали. Так нет же! И капральских нашивок не дали. Зато жить он научился. Пусть он неудачник, но дураком не стал. И каждый раз, когда на глаза ему попадался лейтенантик вроде вот этого, он повторял (конечно, про себя): «Я тебе покажу, кто такой Паскуале Лолини». И если только не мешала какая-нибудь чертовщина, то он от своих слов не отступал.
— Чемодан, — сказал он албанскому мальчишке после того, как зажег огарок свечи и осветил кучу наваленных вещей, — поставишь наверх.
— Зачем? — встревоженно спросил лейтенант.
— Господа офицеры, — ответил он тоном человека, который заставляет себя быть предельно терпеливым, — отправляются на фронт с одними ранцами. О чемоданах заботится интендантство.
— А когда я смогу его получить?
— Бог его знает. Бывает, люди родятся в рубашке, а бывает, с горбом на спине, как ослы в Сардинии.
— Но там у меня горные ботинки, — запротестовал лейтенант. — Не могу же я отправиться на фронт в сапогах!
— Раньше надо было думать. Сами видите, с каким огарком я остался, а стоит сжечь свечу сверх нормы, так иди на черный рынок и покупай за свои кровные денежки. Вы что ж, за миллионера меня почитаете? Нет, синьор, нет, дорогой. Я фашист и бедняк!
«Наглая деревенщина!» — с возмущением подумал лейтенант. Но сдержался, вытащил из кармана десять лир и положил их дневальному в руку. Тот внимательно разглядел монету, покрутил ее, попробовал на вес и удалился, чтобы вернуться с огарком свечи.
— Пойдем на этаж для благородных, — сказал он, захватив матрас и одеяло. — Есть свободный номер «люкс» с видом на пальмы и пляж.
Они поднялись по витой лесенке, прорубленной в стене и столь узкой, что чемодан, который мальчик нес на спине, то и дело ударялся о стены, и затем вышли на галерею, походившую на хоры старинной христианской церкви. Пол был завален грязной бумагой, пустыми банками, свечными огарками, окурками, пачками из-под сигарет, соломой. Вдоль одной из стен галереи на матрасах лежали клиенты дневального Лолини — офицеры, которые, как и Андреис, отправлялись на фронт. Один из них сладко спал, высунув из-под одеяла по щиколотку голые ноги, другой спал, свернувшись в клубок, чтобы укрыть под одеялом и голову и ноги. Третий соскользнул с матраса и во сне ухватился рукой за одеяло соседа, который, не просыпаясь, защищал свое имущество и во сне тащил одеяло обратно. На другой стороне галереи, за каменной балюстрадой, видна была большая черная дыра, должно быть середина мечети. Оттуда нестерпимо несло уборной.
Дневальный, дойдя почти до самого конца галереи, ногой отодвинул в сторону наиболее приметные кучи засохшего дерьма, покрывавшего пол, и швырнул на это место матрас с одеялом, подняв тучу пыли. Мальчика он отослал вниз, приказав ему стоять там, покуда он сам не спустится, а затем сел на опрокинутый ящик, защищая ладонью пламя свечи от сквозняка.
— Поторапливайтесь, — сказал он лейтенанту. — Мне тоже положено спать.
— А кто тебя просит оставаться, — сказал лейтенант. — Поставь свечу и ступай себе с богом.
— Нет, синьор. Здесь за все отвечаю я. Видите, сколько вокруг соломы навалено.
Это уж слишком! Офицер, который завтра поведет своих людей в атаку, должен выслушивать от дневального, что ему нельзя доверить свечку… Лейтенант Андреис почувствовал себя усталым, подавленным, разбитым. Холод мечети пронизывал его. В животе было пусто — кроме консервов и галет, которые выдавали на корабле, он больше ничего не ел, — а тут еще тошнотворный запах уборной и потных ног. Но он ограничился тем, что с горечью и даже с грустью в голосе ответил: