Эпоха крестовых походов и ее герои - страница 7
С годами власть Ричарда в Аквитании стала более реальной. Получая указания от отца, он тем не менее сам деятельно в ней распоряжается. Эта вечно откалывавшаяся и вечно бурлившая страна, в смутных и неорганизованных мятежах которой еще с каролингской эпохи хотели видеть проявление «аквитанского патриотизма», была ареной постоянных бессознательных смут, не связанных общей мыслью и общим планом, но имевших, конечно, какие-то постоянные причины. Так что Ричарду раз за разом приходилось подавлять бунты, направленные равным образом против отца и сына. После восстания принцев, усмиренного в 1174 году, в Аквитании осталось немало беспокойных опасных людей, всегда готовых поддержать всякое воинственное предприятие, участвуя в котором можно было бы хорошо поживиться. Кроме того, любые восстания получали здесь поддержку горных баскских племен — «стражей Пиренеев». Иногда и суровое правление Ричарда вызывало острое раздражение местного населения. Как писал Геральд Камбрезийский, «он похищал жен и дочерей свободных людей (несвободные, очевидно, в счет не шли. — О.Д), делал из них наложниц». Правда, трудно думать, чтобы это было главной причиной, по которой от Лиможа до Дакса и Бигорра весь вассальный мир Пуату и Гаскони непрерывно волновался. Как бы то ни было, девятнадцатилетний принц Ричард в 1176–1178 годах развил энергичную усмирительную деятельность, о которой Геральд высказывается с восхищением: «Откинув — по мудрому отеческому распоряжению — имя отцовского рода, он принял честь и власть рода материнского. В нежном возрасте он до того не укрощенную землю обуздал и усмирил столь доблестно, что не только умиротворил потрясенное в ней, но собрал и восстановил рассеянное и разбитое. In formam informia redigens, in normam enormia[19], он упорядочил старинные границы и права Аквитании».
Геральд здесь пользуется случаем, чтобы высказаться о Ричарде вообще. Ричард, по его словам, это принц, который «гнетет судьбу и пробивает властно пути в грядущее. Он вырывает у обстоятельств успех, он второй Цезарь, ибо, подобно первому, верит не в совершенное, а в то, что предстоит совершить. Яростный в брани, он вступает только на пути, политые кровью. Ни крутые склоны гор, ни непобедимые башни не служат помехой внезапным порывам его бурного духа». Среди непрерывных восстаний «благородный граф Пиктавии изучил искусство войны».
«Искусством войны», надо признать, страна славилась искони. Славился им и один из ярчайших поэтов времени Ричарда, его враг, превратившийся затем в поклонника. Это был рыцарь Бертран де Борн. Его жизнь и произведения следует изучить хотя бы для того, чтобы понять, до каких пределов могла дойти любовь к войне и кровавой ее резне, до какой степени грабежи, пожары и избиения могли стать для баронов той эпохи утехой и потребностью. На трезвый и мирный ум этот поэт произвел бы впечатление сумасшедшего, глядя на которого решительно не понимаешь, чего он, собственно, хочет. Из него хотели сделать барда борьбы за аквитанскую независимость в период восстаний против Генриха II и Ричарда. Тем более что Бертран был не только поэтическим вдохновителем войны. В базилике Святого Мартина Лиможского он сам на Евангелии принимал клятвы заговорщиков и был как бы хранителем их повстанческой присяги.
Однако видеть в нем носителя национальной или политической идеи могли только те, кто вовсе не читал его стихов. «Идея» его была до крайности элементарна. Он хотел, в сущности, одного — чтобы вокруг него не прекращалось взаимное избиение; он уважал только тех, кто дрался, и презирал тех, кто этого не делал. Бертран долго бунтовал против Ричарда, который в одной из местных войн отнял у него замок. Когда же Ричард в порыве великодушия или расчета замок вернул, Бертран начал его воспевать. Он дал Ричарду прозвище «Мой Да и Нет».