Эпопея забытых - страница 8
Какая гигантская тень твоя всюду!
Какою же сказочной вскормлен ты грудью!
Коль на ноги станешь ты, наш исполин,
под правою — Хемус, под левой — Пирин!
Летите, о песни, великое слово!
Вы — словно последние вздохи былого.
Так пойте же, девушки, песенный дар,
несите восторженно в Пинд или в Шар
и в Стругу — мой город любимый особо:
ведь там родились Миладиновы оба.
В темницах зловонных и затхлых, сырых,
покрытых мокрицами стен вековых,
истерзаны, гнили, закованы оба,
два трупа, что брошены были в два гроба.
Века миновали! Тепла и светла,
надежды заря в их сердцах не зажгла.
О, прокляты будьте, вы, тюрьмы глухие,
где гибли, разбившись, сердца молодые,
где столько могучих надорвано сил,
где столько насилий тиран совершил.
Дмитрий был в бездну низвергнут безвинно,
и скоро столкнули туда Константина.
В те годы борьба справедливая двух
будила народный отвагою дух —
Несли Миладиновы вещее слово
о битвах грядущих, о будущем новом.
Почувствовали они первые срам,
великое чувство, — безмолвствовал храм,
в котором мольбу вознесли они Богу
на том языке, что веков уже много
был загнан, схоронен: «Народ наш велик, —
сказали, — и Богу наш внятен язык».
И крикнули: «Сбросить нам нужно скорее
те ярма, что фанариоты на шею
надели!» За то, что — презревшие страх —
грехом не сочли они с верой в сердцах,
бороться под стягом «Наука, свобода!» —
погибнуть за правое дело народа.
За то, что за песнями край свой родной
прошли, — как по берегу Тунджи весной
с корзинами девушки, розы сбирая,
для этого утром пораньше вставая,
вплетая себе в ароматной венок
колосья иль росной герани цветок.
За то, что бывали они средь народа —
на сборищах, свадьбах или в хороводах,
или находили седых стариков,
что пели им сказы далеких веков.
За то, что собрали они воедино
напевы народа, сказанья, былины;
к служителям музы нагрянул во храм
в ночи патриарх к нашей песни друзьям;
изрек он, грозя им мученьем суровым:
«Соскучились два бунтаря по оковам».
В железы закованных, вот почему
их заживо замуровали в тюрьму.
Две жизни, тюремным отравленных смрадом,
губили тюремщики медленным ядом.
Вдруг весть о прощении к братьям пришла.
Фанар — то гнездо черноризца, где мгла,
кощунство, и лень, и вместилище блуда, —
Фанар, закосневший в пороках, откуда
весь мир отравляли столетье подряд
зловоние падали, низкий разврат, —
который опутывал сетью густою
все передовое и мертвой рукою
душил человеческий разум, зане
от века он сам пребывал в полусне,
далек от борьбы, идеалов и чести, —
Фанар взорвался, чуть услышав известье
о милости, молвил он: «Божий есть суд!
Так пусть же преступники-братья умрут!»
И, перекрестившись, послал им отраву.
Рассвет был холодный и мрачный, кровавый.
И весть прозвучала под сводом глухим
тюремным: жизнь, милость дарована им!
А бедные братья в предсмертном страданье
лежали уже при последнем дыханье.
И, божьему свету промолвив «прости»,
уже холодея, без жизни почти,
шептали чуть слышно они, угасая:
«Тебя мы, Болгария, любим, родная!»
Раковски
Георги Раковски (02.04.1821 – 09.10.1867)
Воитель тревожный, мечтатель безбрежный,
суровой эпохи избранник мятежный,
Раковски, ты спишь под могильным крестом,
надломленным ветром в бурьяне густом.
Почил ты спокойно, — заснуть не хотевший,
над пламенем злобной стихии кипевший.
Дремли, отшумевший, спокойно дремли.
Кто вырвет тебя из могильной земли?
Седая природа вещей и явлений
хотела вложить в тебя жаждущий гений,
и череп твой стал словно жаркий очаг,
и пламя восторга взыграло в очах.
Увы! Искушаемый демоном тайным,
ты сделался крайних начал сочетаньем,
пылающим сердцем, в котором жила
сверканьем зарниц побежденная мгла.
Врагов ненавидя враждой сатанинской,
к друзьям ты любовью пылал исполинской,
любовь словно крестную ношу влача,
ты верил — и вера была горяча.
Кумир твой — свобода, святая свобода!
Ты верил в Балканы и в сердце народа,
народа в бесчестье, народа в крови.
Вся жизнь твоя — подвиг мечты и любви!
В грядущего мрак ты вглядеться пытался,
в забытое прошлое дерзко вторгался,
чтоб снова взметнуть, словно знамя полка,
забвеньем покрытые славы века,
звучанья юнацких сказаний и песен,
преданья, которых не тронула плесень...
Ты взором орлиным глубоко проник