Эрифилли - страница 2

стр.
Не склонятся с участием к тебе,
И даже брат твой не услышит,
С работы торопясь на свой обед.

НА ЛУГУ

Ксении Богуславской

Кружево на платьице,
Юбка коротка.
Худенькая прячется
В рукаве рука.
Беспокойна улица,
Потолком туман.
Наверху сутулятся
Черные дома.
Ждать здесь каждым вечером,
Завтра и всегда.
Что дождаться нечего
Знать – и всё же ждать.
Грустно ходят лошади.
Желты фонари.
Бьют часы на площади:
Раз – два – три.

ЧАСЫ ВОКЗАЛЬНЫЕ

Глядят на мир двенадцатью глазами,
Устали время стрелкой отмечать
На бесконечном, тягостном экзамене.
А рядом в фонаре горит свеча,
Вагоны мимо катятся ворчливо,
Поют рожки всё те же две-три ноты,
И люди неустанно, суетливо
Несут свои пакеты и заботы.
Часы молчат. Они не могут плакать
От одиночества. Но ждут они.
Спокойно-бледным ликом циферблата
Встречают дальних поездов огни.

ВОКЗАЛ

В сером, каменном вокзале
Грязный стол был пивом залит.
Взгляд ли твой, твоя слеза ли
О печали мне сказали?
Я одна в пустом вагоне,
Ты – за рамою оконной,
И в последнюю минуту
Слов не надо почему-то.

«Куда мне девать глаза…»

Куда мне девать глаза
От Ваших внимательно-строгих?
Какими словами сказать
О радостной новой тревоге?
Я привыкла прямо смотреть,
Быть свободно-собой всегда,
Но в неясном и смутном трепете
Вам я глаз не могу отдать.
Отчего я Вам письма пишу,
Хоть и знаю, что их не отправлю,
И на Ваши редкие шутки
Мой смех слезами отравлен?
Отчего в непонятном смятеньи,
В пустоте вечеров одиноких,
Я слежу за большою тенью
На экране Ваших окон?

«Тенью серой, тенью тихой…»

Тенью серой, тенью тихой
В кресле Вашем посижу,
И часами будет тикать
Опустелых комнат жуть.
Мне в стекло балконной двери
Клювом зяблик постучит,
И заглянут неуверенные
И ненужные лучи.
Стены, сиротливо-строго,
Будут мне молчать о Вас,
И в поникшем сердце дрогнут
Запоздалые слова.

«Вы уедете и сразу станет пусто…»

Вы уедете и сразу станет пусто;
Сердце бедное заледенеет.
Пусть и снег лежит и ветер пусть –
Мне уж быть не может холоднее.
Не изменится ничто вокруг,
Всё останется по-прежнему,
Только я – вступая в новый круг, –
Улыбаться буду реже.

«Захлопнутым мышонком сердце билось…»

Захлопнутым мышонком сердце билось.
Не смей жалеть меня, не смей ласкать.
Луна неловко и несмело торопилась
Лицо свое укрыть за облака.
Любить не надо. Мне любить не надо.
И не тебе мою рассеять боль.
И ночь и этот сад совсем не рады,
Что видят нас с тобой.

«От зеркал и стекол зайчики…»

От зеркал и стекол зайчики
Снова пляшут на обоях.
Снова теплый луч весенний
Примирит меня с тобою.
Я люблю мой путь суровый,
Одиночество и волю, –
Но весенним ясным вечером
Я прийти тебе позволю.

«Свищет и дразнит ветер…»

Свищет и дразнит ветер,
В стекла лупит дождь,
Что творится на свете –
Не поймешь.
И стону и вою радо,
Кувырком, скачком, непопадом
Расплясалось белое безумие –
Бедная моя голова! –
Мысли то падают градом,
То гуськом идут, то рядом,
И нелепо, как в пасхе изюмины,
Торчат на бумаге слова.
Не стихи, а черт знает что!
Да и поэзия нужна ль еще?
Ну и пусть колеса-турусы.
Но зачем из рамки так понимающе
Глаза спокойно грустны?
На меня и за мной глядят зачем,
Строго-внимательно,
Как внезапные звезды на синем плаще
Богоматери?

Л. М. Флейшман. ПОЭТЕССА-ТЕРРОРИСТКА [1] (Послесловие)


Елена Феррари, таинственная фигура «русского Берлина» в период его краткого и бурного расцвета, своим положением в литературной среде была обязана покровительству двух лиц – Максима Горького и Виктора Шкловского. Оба они, поверив в дарование молодой женщины, вводили ее в секреты литературного ремесла. Оба, будучи в ту пору в конфликте с советским режимом и оказавшись в Берлине почти одновременно, чувствовали себя гораздо органичнее в нарождавшейся советской литературе, чем в эмигрантском окружении. Оба ощущали свое пребывание вне России как временное, случайное и бессмысленное и с нетерпением ждали возможности вернуться на родину.

Переписка Горького с Феррари, частично опубликованная, – единственный доступный в настоящее время свод документов, детально раскрывающий динамику литературно-эстетических взглядов поэтессы. Судя по этой переписке, их личные отношения сразу приобрели доверительно-теплый характер. «Хорошее воспоминание у меня о вас. Очень милый человек вы, – да будет вам хорошо на земле!» – пишет Горький 16 апреля 1922 г., после первой личной встречи с Феррари