Эш, или Анархия - страница 56

Он ждал, что Эш теперь попытается как-то объясниться, но тот, застыв, не говорил ни слова, так какое-то время они сидели, уставившись друг на друга, не зная, что сказать, не понимая друг друга, и каждый видел только наготу и отвратительность другого. На щеках Эша от волнения выступили красные пятна, слившись затем с коричневатым опенком кожи. На редакторе, как и в прошлый раз, был легкий коричневый бархатный пиджак, а его полноватое лицо с коричневыми свисающими усами было таким же мягким, как бархат его пиджака и одновременно таким же прочным. В таком сочетании было нечто кокетливое, и это напомнило Эшу напыщенные наряды мальчиков в забегаловках для гомосексуалистов. Он решительно встрепенулся: "Значит, защищаете голубого, который там, наверху? А другой за это должен гнить за решеткой". Он скорчил брезгливую физиономию, продемонстрировав свои лошадиные зубы. Редактор начал терять терпение: "Скажите, уважаемый, а почему, собственно, это так трогает вас?" Эш залился краской: "Вы преднамеренно препятствуете всему, что я могу спасти… статью вы не напечатали; малого, который упрятал его в тюрьму, этого Бертранда, вы защищаете… и вы… вы преподносите себя человеком, выступающим за свободу?!" Он горько усмехнулся, "В вашем лице свобода попала в хорошие руки!" Шут какой-то, подумал редактор, а поэтому ответил спокойно:

"Послушайте, это ведь технически невозможно, чтобы мы опубликовали как но вость то, что вы принесли нам с опозданием в недели и месяцы, так что…" Эш подхватился на ноги. "Уж вы от меня еще узнаете новости", — завопил он и бросился на улицу, громыхнув за собой грязно-белой дверью, которая закрылась лишь после того, как несколько раз хлопнула. На улице он остановился и задумался. Почему он вел себя таким образом? По силам ли ему было изменить то, что все эти социалисты- мерзавцы? Опять-таки госпожа Хентьен оказалась права, когда презирала эту свору. "Продажные писаки", — пробормотал он. А ведь он приходил к ним с самыми хорошими намерениями, желая дать им шанс оправдаться перед госпожой Хентьен. Опять самым неприятным образом возобновилось смещение и смешение вещей и точек зрения. Однозначным было то, что редактор вел себя как мерзавец, во-первых, вообще, а во-вторых, потому, что он пытался защищать этого президента Бертранда всеми средствами продажного писаки, да, именно продажного писаки, Ну и конечно мерзавцем был этот господин президент, хотя малыш и не хотел этого признавать, и нельзя ничего было этой скотине сделать. Правда, то, что малыш говорил о любви, опять-таки было правильным. Все относительно! Но одно становилось в высшей степени понятным: госпожа Хентьен не могла любить своего мужа; ее вынудили вступить в брак с этим хмырем. И поскольку Эш думал о мире, окружающем его, с величайшей ненавистью и о мерзавцах, которым, естественно, не место среди людей, тоже, сердце его наполнялось все большей враждебностью к президенту Бертранду, он ненавидел его независимо от его пороков и преступлений. Он попытался представить себе его, как тот восседает с надменным видом, с толстой сигарой в руке на мягком диване у обеденного стола в своем замке, а когда возвышенная картина наконец-то вырисовалась в табачном дыму, то он сравнил ее с изображением франтоватого портного, очень похожим на портрет, который висел над стойкой забегаловки и являл посетителям господина Хентьена.

На день рождения матушки Хентьен, который ежегодно надлежащим образом отмечался завсегдатаями, Эш раздобыл маленькую бронзовую Статую Свободы, подарок казался ему исполненным смысла, и не только как напоминание об американском будущем, но и как удачно подходящий к статуе Шиллера, благодаря которой он имел такой успех. В обед он вместе с подарком появился в забегаловке.

К сожалению, его постигло разочарование. Если бы он всучил свой подарок где-нибудь втихаря, то, вероятно, она оказалась бы в состоянии воспринять всю прелесть скульптуры; но панический страх, который охватывал ее при любом публичном сближении и проявлении на людях доверительности, настолько ослепил ее, что радость свою она высказала более чем скупо, ничего не изменилось в ее поведении и после того, как он извиняющимся тоном заметил, что, может быть, статуэтка удачно сочеталась бы со статуей Шиллера, "Да, если вы находите…" — безучастно процедила она, и это было все. Конечно, она могла бы использовать и этот подарок для украшения своей комнаты; но чтобы он не воображал себе, что все, что он тащит сюда, может претендовать на столь привилегированное место, и чтобы он раз и навсегда зарубил себе на носу, что она все еще достаточно высоко ставит чистоту своей комнаты, она повернулась и достала статуэтку Шиллера, дабы поставить ее вместе с новой Статуей Свободы на стойку рядом с Эйфелевой башней, Теперь там стояли певец свободы, американская статуя и французская башня, словно символы мыслей, которые были чужды госпоже Хентьен, а статуя протягивала руку, держащую факел, к господину Хентьену. Эшу показалось, что взгляд господина Хентьена оскверняет его подарки, он охотно бы потребовал, чтобы, по крайней мере, убрали портрет; а, впрочем, что бы это дало? Забегаловка, в которой вершил свои дела господин Хентьен, осталась бы в любом случае той же, а для него было даже лучше, что все честно и понятно остается на своем месте. Зачем врать и пытаться скрыть то, что скрыть невозможно! Для себя же он сделал открытие, что привлекла его сюда не только дешевизна угощения, которое он поглощал под взглядом господина Хентьена, но и что ему нужно его лицо для чего-то таинственного, подобного особой и горьковатой приправе к этому угощению: это была та же неизбежная горечь, с которой он позволил оскорбить себя неприветливому поведению матушки Хентьен и ощутил себя все же неизбежно сдавшимся, когда она в тот же момент ворчливо шепнула ему, что ночью он может заглянуть к ней.