«Если», 1994 № 03 - страница 3

Что ж, может быть, Либби и прав. Может быть, я и напишу хронику этого заведения. Может быть, у меня еще хватит времени, чтобы от последней главы вернуться назад и написать все главы, что ей предшествовали. Ничего другого мне теперь не осталось — все ушли, и палата будто вымерла. Молчание давит, я а не выношу молчания.

Ладно. Как бы то ни было, несколько недель Гэйб выглядел старше любого из нас — ходячий покойник, да и только. Он все-все нам объяснил: и про того старика, который жил в соседней квартире, и про то, что роботам, видимо, всучили не тог адрес. А мы объяснили ему, что Бюро жалоб, где бы работали люди, просто не существует, и человеческие лица здесь только у пациентов. Он колотил по двери, получая затрещины от роботов, и в суровых испытаниях постигал истину. С этой заползавшей ему в душу истиной, что не бывать уже ему свободным, он мучался до мурашек по коже; эта мысль беспрестанно терзала его, сидела занозой в мозгу — и воля покинула его. Ему было хуже, чем всем нам. Правда, виду он старался не подавать, казалось, будто справился с бедою, и всю энергию он направил на нас, пытаясь развеселить и подбодрить стариков. Заботливость и сострадание не иссякали — и чем дольше он жил с нами, тем больше мы черпали из этого источника.

Помню однажды:

— Черт побери, это ты их стащил! Я знаю, что стащил их ты! Ты, мамца-свин! Вор!

Ханлайн, из новых, так побагровел, что нос его стал похож на готовый извергнуться мощный вулкан, с губ уже сочилась белая лава.

— Брукман, ты лжец. Чего ты от меня добиваешься? Зачем они мне сдались, а? Зачем они мне, твои глупые игрушки? — сказал он.

— Я тебя на кусочки изрежу, когда принесут столовые ножи. Маленькие кусочки!

Все повернулись на койках, наблюдая, как разворачивается драма. Брукман и Ханлайн считались приятелями, это-то и помешало нам незамедлительно оценить все значение сцены.

Гэйб оказался проворней. Он перемахнул через койку — просто взял и перепрыгнул через нее, доставив немалое удовольствие и тем, кто был прикован к больничной постели, и тем, кто так долго якшался с ковыляющими старцами, что успел забыть о юношеской ловкости. Перемахнул он, значит, через эту чертову койку и оторвал Ханлайна с Брукманом от пола — так и повисло у него в каждой руке по сморщенному старческому скелету.

— Эй, вы, парочка, уймитесь! Хотите, чтоб сюда пришел робот и растряс вас обоих до смерти?

— Этот проклятый жид обозвал меня вором! — взревел Ханлайн. Он рвался на свободу, но не мог выжать из старческого тела цвета лимонной корки никакой силы.

— Что произошло? — спросил Гэйб, пытаясь разобраться.

— Он украл мои соломинки. Этот чертов мамца-свнн стащил…

— Постой, Брухи. Какие соломинки?

Лицо Брукмана приняло вдруг странное выражение — такое бывает у ребенка, пойманного на запретной игpe. Был боец да весь вышел — старик, с головы до пят старик.

— Человеку надо хоть что-нибудь… Боже, хоть что-нибудь свое!

— Что за соломинки-то? — снова спросил Гэйб, не понимая, в чем дело.

— Я припрятал бумажные соломинки, что нам давали с молоком. Из них можно много всего сделать. Например, куклу. Да, почти такую куклу, какую Адель и я подарили нашей Саре, когда та была маленькой. — В уголках его темных глаз задрожали хрустальные капельки. Некоторые из нас отвели взгляд, чтобы не смотреть и не видеть, но слова Брухи вое по-прежнему слышали.

— Taкую же, какая была у Сарочки. Ножки двигались, и всякое такое, и прыгать могла, и плавать, и все-все… Стоит только представить, Боже, стоит только представить — и куколки из бумажки, это же все, что захочешь! Или люди, с которыми можно посидеть и поговорить, или птицы, что умеют летать, или могут стать деньгами: каждая соломинка — пятерка или десятка, а то и бумажка в тысячу долларов. С ними можно делать все, что угодно. Они дают свободу, и снова со мною Адель, и Сара, и…

Я не мог сдержаться и обернулся, потому что сказанное Брукманом пробудило во мне странное чувство. А он закрыл лицо старческими руками — в коричневых пятнах, с барельефами вздувшихся вен.

— Ты украл у него соломинки? — сурово спросил Гэйб Ханлайна.