«Если», 2000 № 03 - страница 40
— Ступай, корреспондент, в свой номер, — добавил Недбайлов. — И не выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.
Это тебе — шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не уйду. То есть уйду недалеко.
Я спустился в холл, там была стойка небольшого бара, я заказал длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут сидеть, пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы могут задержать его у дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если Сорочкина не пустят. За стойкой бара сидели двое парней — один был заросший, нестриженный, наверное, от рождения, второй — горбоносый, с мокрыми губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!
С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором этаже вдруг возник громкий спор — слов было не разобрать, голоса сердито гудели, упало и разбилось что-то стеклянное. Затем все стихло.
Прошло минут двадцать. Раздались шаги — кто-то быстро спускался по лестнице. Я поднял голову и увидел Настю. Отчетливо и как-то вызывающе стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый и горбоносый соскочили с табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли между нами.
— Мотай отсюда, кореш, — посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.
Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.
— Я же сказал, не лезь, козел, — повысил голос горбоносый.
— Настя! — позвал я.
Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:
— Отпустите его. — И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. — Что тебе нужно?
Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:
— Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.
Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы «Фауст». Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?
— Хорошо, — сказала Настя. — Ты можешь меня проводить, рыцарь.
Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.
Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей — на заднее сиденье. Машина тронулась.
Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья — акации, клены, каштаны — и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.
— Настя, — сказал я тихо. — Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?
Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать — не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:
— Братеев — мой бывший муж.
Я ошалело моргал.
— Так ты, — вытолкнул я из пересохшего горла, — ты что же… хочешь к нему вернуться?
— Еще не решила.
Кто-то из сидевших впереди пофыркал носом, словно услышал нечто смешное. А меня захлестнуло отчаяние. Вычитанные из книг вероломные женщины — их лиц я не различал, но у всех были рыжие гривы — хороводом кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и выйти… бежать от своей беды, от рухнувшей любви… от самого себя…
— Он груб, — бросила Настя, прикуривая от догоревшей сигареты новую, — потому я и ушла от него. Но по крайней мере Братеев — настоящий мужчина.
— Ага… — Я мигом вспомнил, что, собственно, происходит. — И ты считаешь то, что он сейчас делает, настоящим, достойным делом?
— Может быть, и так. — Она помолчала немного. — Во всяком случае, это дело. Осточертела болтовня, треп, бесконечное воровство…
— Твой друг Сундушников, — вставил я, — украл бюст Инессы Арманд.
— Никакой он мне не друг, — отрезала Настя.