Если любишь… - страница 10

— Двинулись! — гаркнул Барноволоков и неожиданно миролюбиво ответил Ивану, пристраиваясь рядом: — Ты же с белыми до последней крайности гулеванил. Или нет?

Бочаров с подозрением глянул на бывшего друга детства, сбивал с толку Васькин тон.

— Все мы где-то были. Я, между прочим, и в красных походил немало.

— У нас это называется — перекрашивался, — пояснил Васька-кожаный. — Не бойсь, Ванька, тебе-то уж точно: все зачтется.

— Скажи сразу — хлопните?

— Хлопнем, пожалуй, — легко согласился Барноволоков.

— И молодежь?

— Тех — не знаю, хотя установка у нас твердая — казачество, как контрреволюционное сословие — уничтожить. Вырвать у гидры бандитизма гнилые зубы, — не то шутил, не то всерьез говорил, понять было невозможно. В Ваське, кожаном человеке, было что-то исковеркано, сломано. Но Иван не мог догадаться, что именно — душа ли болела, разум ли повредился.

— Не понимаю я тебя… — Он сглотнул комок, подступивший к горлу. — Всех нас, станицу, линию нашу — долой, так?

— Ну, не всех, не бойся — останутся, кто признает себя мужиком, то есть выйдет из класса угнетателей и присоединится к классу угнетенных.

— Знаешь, честно тебе скажу: когда мы дядьку моего Краснопеева и брата твоего Сеньку — того… Ну, знаешь ведь…

— Знаю, — Барноволоков нахмурился, вспомнив племянника. Не знал он в своих скитаниях, обезродевший, что у Сеньки — сын, и назван он в честь брата — Василием.

— Мне дядька говорил: кого же мы, Иван, угнетали, кого эксплуатировали? За что же нас теперь? Никак я этого не пойму. Объясни, глупо ведь умирать, даже не сознавая вину свою. Это ты можешь понять?

— Все я понимаю, Иван… — Васька отвернулся в сторону и вроде как смахнул с глаз слезу. — Но ведь установка такая. Оттуда, сверху, лучше видно. Скажу тебе честно, не нам друг перед другом раскланиваться: у меня приказ — разоружить станицу, всех, кто потенциально может быть связан с бандитами, и бывших офицеров арестовать. Ну, а там — видно будет. Только я по-своему решил: при попытке к бегству…

— Понятно, значит все-таки смерть. Столько прошел и так… Как собак за станицей, чтобы, видать, меньше смердили.

— Так лучше, пойми, Иван. А если еще суд, тюрьма, а потом — конец. Хуже?

— Хуже, — согласился Иван. — У нас в роду тюремщиков[2] не было.

— Вот и думай. Сейчас в колок[3] въедем и начнем. Могу тебе наган дать, хочешь? Сам решишь.

— Не хочу. Кончайте со всеми.

— Весельчак ты, Иван, — усмехнулся Васька, кожаный человек. — Весельчак.

— Почему?

— Не знаю.

Кавалькада смертников и конвоя втянулась в колок. Узкая дорога петляла между берез. Молодая листва горела на солнце, будто занялся зеленый огонь над белыми стволами. У Ивана ни с того ни с сего опять задрожали руки. Вот он — конец. Трудно вот так погибать, не в бою, не с шальной пулей в сердце, а безоружным, покорным, как баран, когда надо срочно угощать гостей. Едва успел пожить с семьей, засеял поле, и все, хватит — умирать пора. Вроде как и не было жизни — начало только, детство, юность, а остальное — скачка по обрыву; вот-вот конь сорвется с карниза, и сломаешь голову.

— Стой! Приехали! — впереди на дороге стояли три всадника, держа наготове карабины.

— Кто такие? — Васька-кожаный потянулся к нагану.

— Не балуй… пока, — сказал один из троих, молодой чубатый казак, и свистнул. Из березняка со всех сторон на дорогу начали выезжать верховые. — Не балуй, пока мы думаем только разговор говорить.

— Кто это «мы»? — не унимался Барноволоков.

— Я — Фома Курихин, казак станицы Воздвиженской. Еще есть вопросы? Нет? Тогда помолчи, у меня разговор к арестованным. Казаки, — он привстал на стременах. — Казаки, братья! Знаю — вас везут на расстрел, как бывших офицеров. Видишь, Иван, и ты допрыгался, говорил я тебе: иди к нам, все равно покою не дадут. — Васька-кожаный, неведомо к кому адресуясь, процедил сквозь зубы: «Гнида». — Зову вас к себе, выбирайте: либо сдохнуть в НКВД, либо погулять, пока… Пока, — он запнулся и закончил глухо: — Пока не подстрелят как вольную птицу.

— Баклан ты, Фома, баклан… — пробормотал Иван и, ткнув стременем в ногу Барноволокова, шепнул: — Карусель надо, может, кто и уйдет, своих предупреди. — И обернулся к застывшим в напряжении парням: — Следите за мной, карусель — и карабинами их, карабинами.