Если мы живы - страница 3

Я несколько дней не брился, на сапогах толстым слоем лежала дорожная пыль, видимо, весь мой облик говорил о том, что я здесь чужой, пришлый человек. Но в том году бесчисленное множество людей в поисках хлеба, работы, а то и родственников, рассеянных войной и оккупацией, вздымало ногами пыль по украинским дорогам, следовало за бесконечными колоннами пленных, наполняло редкие пассажирские поезда, и во внешности моей, вероятно, не было ничего такого, что выделяло бы меня из всей этой массы горемык и бездомков.

— Соломирские волы бывают, да и те лядащие, — сказал я, стараясь вложить в голос как можно больше равнодушия и небрежности.

Парень усмехнулся.

— Такой вол, ядрена палка, десятерых стоит. Семечек хочешь? — Он прищурился. — Русского шоколаду?

— Спасибо, не хочу, — уже враждебно сказал я. — Кушайте сами.

— Во-от, полез в бутылку… — Подбрасывая в ладони горстку семечек, он продолжал изучающе разглядывать меня. — Ты Терещенко такого знаешь?

Пожалуй я удивился только самому себе, той легкости, с которой входил в свою роль, несмотря на всю стремительную внезапность этого разговора. Я равнодушно отвернулся в сторону полицейских, закурил и, спрятав в карман кремень и кресало, посмотрел ему в лицо.

— Чего ты ко мне привязался? Коров я с тобой пас, что ли?

Но у него, кажется, уже пропал интерес ко мне. Он сочно сплюнул и повернул ко мне широкую, круглую спину, какие бывают у борцов и грузчиков.

Засунув руки в карманы, я медленно двинулся мимо элеватора. Пройдя с сотню метров, я обернулся: парень стоял на месте, провожая меня взглядом. Он один во всей толпе разыгрывал роль безучастного зрителя и не пытался разжиться хотя бы горстью горелого зерна. Вероятно, он был сыт, этот парень, а сытость была в сорок втором году недобрым признаком.

Мне предстояло пересечь весь город. Быковский обстоятельно, как и все, что он делал, описал мне маршрут: я нигде не останавливался и не сделал ни одного лишнего поворота.

Дважды я поймал себя на том, что бессознательно ускоряю шаги: парень в украинской рубахе не выходил у меня из головы. Что это за ясновидец с карманами, набитыми подсолнухом? Безошибочность, с которой он определил, откуда и к кому я пришел, не могла быть случайной.

«Терещенко такого знаешь?»

Откуда маг знать Терещенко?

Правда, Терещенко постоянно жил в городе и на квартире его была явка для связи с подпольным обкомом. Однако вероятнее всего, что в городе Терещенко был известен под какой-либо другой фамилией. Но в любом случае — какая же это явка, какая конспирация, если человека» впервые пришедшего в город, спрашивают на улице, знает ли он хозяина этой явки?

Нет, Терещенко не был похож на болтуна. Несколько раз бывал он в плавнях. Не останавливаясь,»и с кем не разговаривая, он проскальзывал своей неслышной походкой в шалаш Глушко, а через час или два, редко — на другой денькто-нибудь из нас выводил его к берегу: ни один посторонний человек не смог бы найти дорогу в этих топких, колеблющихся от ветра камышах.

Последний раз — это было месяца полтора назад — провожать Терещенко пришлось мне: моя рота была в охранении, и я возвращался к заставам.

Я довел его до боевого охранения, до секретов, расположенных на самом берегу, провел его с километр дальше — впереди виднелось уже занятое немцами село. За два часа пути Терещенко не проронил ни слова, и в ответ на мои вопросы, на случайные фразы — о погоде, о небывало жаркой осени, о новом коменданте в Соломире — за моей спиной слышалось лишь мерное хлюпанье шагов.

— Ты что — глухонемой? — обозлился наконец я.

Он усмехнулся и неожиданно звучным и сильным голосом произнес:

— А чего воду в ступе толочь?

В полукилометре от немецких постов я пожал ему на прощание руку.

— Ну, молчальник, ни пуха тебе ни пера…

— Наплевать, — ответил Терещенко и улыбнулся простой и широкой, шедшей к его лицу улыбкой.

Он ушел так, как уходят на охоту, может быть, в гости к куму в соседнюю деревню, — ушел молча, спокойно и очень обыденно. Вот такими, в моем представлении, и должны были быть люди, работающие во вражеском тылу, в одиночку, с глазу на глаз со смертью.