Эта любовь - страница 33

Я звоню в похоронную службу, я сразу же начинаю думать об организации похорон, это занимает все мои мысли. Нужно предупредить вашего сына: твоя мать умерла — этого я сказать не могу, я не могу пока еще сказать этой фразы. Я звоню отцу вашего сына, Дионису Масколо.

Теперь я думаю, что наше настоящее прощание было не 29 февраля, а несколькими днями раньше, когда ваше состояние было более стабильным, невозможно было представить такой быстрый, такой близкий конец. Это было поздно ночью. Я сидел на краю вашей кровати. Вы лежали. Мы разговаривали. Я уже не помню, о чем вы говорили. Вы ласкали мою руку, плечо. И лицо. Не прерываясь. Меня это не удивляло, вы часто так делали последнее время. Что меня удивило в ту ночь — это сила, с которой вы ласкали меня. Мое лицо. Это была даже не ласка, это было так, как если бы ваша рука лепила мое лицо, как если бы вы хотели заставить его проявиться из ничего. Вы делаете мне больно, и я говорю вам об этом, я говорю, вы мне все поломаете. Вы не отвечаете. У вас такой вид, будто вы хотите сказать: он опять за свое, он совсем ничего не понимает. Вы продолжаете тереть мое лицо, словно придавая ему ту форму, которую вы бы хотели, уже как бы пытаясь вспомнить меня, не терять меня, не терять себя, быть вместе, вы и я, потому что это именно я здесь, а не кто-то другой, это ведь мог быть и кто-то еще, но это не так, это я и никто другой во всем мире. Вы трете мое лицо все быстрее и быстрее, как если бы вы его мыли, как если бы у вас в руках была губка или пластилин, я не мешаю вам, и потом вы останавливаетесь. Вы устали.

Я еще не знаю, что ваша рука ласкает меня в последний раз, что последний раз вы трогаете мое лицо с таким усилием, как если бы хотели забрать его с собой, чтобы оно исчезло вместе с вами, вместе с вашим лицом, в гробу, в который вас потом положат. Я не знаю, что это последний раз. Да, я знаю, что вы скоро умрете, но сейчас вы здесь, ласкаете мое лицо, и я говорю себе, что это невозможно, что смерть удаляется, что вы не настолько слабы, вы хорошо едите, ходите, разговариваете со мной, что на самом деле все хорошо, что вы не умрете, это невозможно.

А потом нет, я знаю, что это так, я знаю это уже много месяцев, это не будет продолжаться долго. Жизнь. И эта ночь, эта ласка были последними. Я не мог этого знать. А вы, вы знали об этом? Был ли это нежный способ сказать: все будет хорошо, не думайте об этом, все нормально, умереть — это не так серьезно? Был ли это способ поддержать меня, быть еще ближе ко мне, способ любить меня в последний раз, способ сказать спасибо? Была ли это попытка заставить меня умереть вместе с вами? Чтобы мое лицо было разрушено вашей рукой? Я не знаю. Это никому не известно. Только вы могли знать это. Но вас нет, потому что вы умерли в то воскресенье утром, около восьми часов, в доме номер 5 на улице Сен-Бенуа в Париже, во Франции. В вашей постели. В комнате, в которой вы столько писали. В которой я был с вами с лета 80-го. Комнате, которая теперь исчезла, которую заново отремонтировали, покрасили, в которой живут другие люди, другие истории, другие безумия, другие, в комнате, в которой нас больше нет. Ни вас, ни меня. Вы — в доме номер 3 на бульваре Эдгара Кине, и я — на улице Сен-Бенуа, в другой уже комнате, в доме с другим номером. Моя комната белого цвета. В ней есть кровать. В комнате, в которую вы не приходите. В комнате, которую подарили мне вы. В комнате, в которой я теперь живу. Без вас. Потому что вы умерли. Потому что вас больше здесь нет. Потому что комната, в которой писали книги, исчезла.

Вы знаете — нет, вы не можете этого знать, так что я говорю вам: с 16 ноября 1998 года я начинаю приходить на кладбище Монпарнас. Я снова могу гулять там и смотреть на белое надгробие. Я снова могу читать на нем ваше имя, фамилию и даты. Я вижу, что белый камень постарел, его цвет потускнел, на этот камень упало много дождей, много светило солнце, его обдувало ветром, я вижу, что кто-то приносил цветы и они здесь сгнили, камень выглядит теперь старым, давно, уже очень давно вы лежите под ним. Осталась только ваша фамилия, тело же исчезает, полностью разлагается.