Этика Нового Завета - страница 56

Евангелия от Матфея и от Марка отличаются далеко не только концовками. Матфей, включая почти весь марковский материал, постоянно старается снять двусмысленности, разъяснить загадки и предоставить логические завершения.

Джон Доминик Кроссан предлагает очень интересную классификацию повествований по их позиции в отношении «мира». (Понимая «мир» как общепринятое понимание реальности, господствующее в культуре, к которой обращено повествование.) Повествовательный текст создает собственный мир. И Кроссан задает эвристический вопрос: как мир повествования соотносится с «миром» его культурной среды? Далее он предлагает распределить повествования по спектру, охватывающему пять категорий: миф, аполог, действие, сатира и притча. Различие между ними можно кратко сформулировать так: «Миф упрочивает мир. Аполог защищает мир. Действие описывает мир. Сатира нападает на мир. Притча разрушает мир»[1].

Кроссан разрабатывает эту типологию, чтобы показать, как притчи Иисуса разрушают мир. Однако мы можем воспользоваться его классификацией для осмысления глубоких различий между Матфеем и Марком. (Такого рода подход не предполагает вынесения какого-либо суждения относительно исторической достоверности использованных евангелистами преданий. Повествовательные миры создают и история, и вымысел. Скажем, исторические труды Иосифа Флавия - аполог.) В категориях Кроссана Евангелие от Марка будет притчей, а Евангелие от Матфея окажется где-то между мифом и апологом.

Матфей одновременно создает упорядоченный символический мир, в котором Иисусу дана всякая власть на небе и на земле, и защищает его от альтернативных мировоззрений. Увидеть, как он это делает, можно, рассмотрев следующие темы: образ Иисуса-учителя, ученичество как формирование общины, эсхатология как основание для этики. Мы проанализируем эти темы, а затем кратко охарактеризуем исторический фон, с учетом которого необходимо интерпретировать творческое использование Матфеем преданий об Иисусе. Мы также сделаем выводы относительно повествовательного мира Матфея как контекста для нравственного суждения и действия.

Перерабатывая имевшиеся в его распоряжении предания, Матфей старался подчеркнуть роль Иисуса как авторитетного учителя народа Божьего. В качестве канвы он взял марковское повествование и существенным образом его дополнил.

Во-первых, он снабдил повествование началом (генеалогия, рассказы о Рождестве; 1:1-2:23) и концовкой (явления Воскресшего, поручение ученикам; 28:8-20). Это помогло ему установить основу для авторитета Иисуса. По рождению Иисус - «Мессия, сын Давида, сын Авраама» (1:1), зачатый Духом Святым. Более того, типология Моисея, красной линией проходящая через рассказ о Рождестве, вызывает ожидание: Иисус будет своего рода новым Моисеем, исполнит роль Моисея как избавителя и законодателя для народа Божьего[2]. Евангельская концовка дает еще одно подтверждение авторитету Иисуса: Израиль и другие народы должны учиться соблюдению Его заповедей потому, что Он воскрес.

Во-вторых, Матфей вставил в марковское повествование пять больших блоков поучений (5:1-7:27; 10:5-42; 13:1-52; 18:1-35; 23:1-25:46)[3]. Каждый из этих блоков завершается формулой: «Когда Иисус закончил [etelesen] эти слова...»[4], что также подчеркивает типологию Моисея (ср. Втор 31:1; 32:45). Таким образом, повествовательная линия оказывается своего рода транспортным средством для большого груза дидактического материала и акцентируется роль Иисуса как учителя.

Программное расположение Нагорной проповеди в начале Иисусова служения также обеспечивает главенствующую роль темы «Иисус как авторитетный учитель» в христологии Евангелия. (Отметим в скобках: поскольку Евангелие от Матфея в каноне стоит первым, этот образ Иисуса-педагога приобрел диспропорционально большой вес в благочестии ранней Церкви.) В заключение Нагорной проповеди Матфей отмечает: «Народ дивился учению Его, ибо Он учил их как власть имеющий, а не как книжники» (7:28-29)[5]. Соответственно, с точки зрения евангелиста, истинно знать Иисуса - значит, признавать Его власть/авторитет, соблюдая Его слово.