Это - Гана - страница 17
Из-за поворота дороги доносится могучее рычание мотора. Навстречу и в самом деле выезжает громадная машина. Она желтая, высотой с двухэтажный дом, и в неспешной уверенности ее движения чувствуется мощь. За рулем — маленький африканец. Даже непонятно, как его слушается такая махина.
Эта махина — погрузчик стволов. То, что в Европе решается просто, здесь становится одной из самых сложных проблем. Ведь деревья достигают трех метров в поперечнике ствола. Соответственно велик и вес бревен. Не каждому автокрану под силу такой кругляк.
Мы подъезжаем к Управлению комбината, где на флагштоке развевается флаг, не похожий ни на один из знакомых нам флагов. Держава любит подчеркивать свою самостоятельность.
Мы опять сталкиваемся с несвойственной Гане строгостью, опять Энгманн, скрывая недовольство, заполняет анкеты и карточки. Наконец нас пропускают внутрь. В святую святых.
На комбинате Самребои два мира. Нигде в Гане мы еще не видели такого четкого деления. Мир коттеджей, теннисных площадок — мир шестидесяти англичан. И мир двух тысяч рабочих, живущих где-то за пределами тех мест, которые нам показали. Когда сопровождавший нас инженер говорит «мы живем», — это значит, он говорит о шестидесяти белых. Мы спрашиваем, не чувствуют ли себя работники комбината оторванными от остального мира. Он отвечает: «У нас два клуба с теннисными кортами и бильярдами». Это тоже только о шестидесяти, а не о двух тысячах.
На комбинате стоят новые машины, на комбинате делают то, что не делают нигде больше в стране, — высококачественную фанеру из красного дерева. Но все, вернее, почти все, что там производится, уходит за границу — в порту Такоради перестает существовать для Ганы.
На комбинате нас встретили очень вежливо, но сдержанно. Это был один из немногих дней в Гане, когда мы чувствовали себя не то чтобы во враждебном, но не в дружественном стане. Чувствовал это и Энгманн.
И когда лесная страна скрылась за высокими, еще не срубленными красными деревьями, разговор возвратился к тому, как лучше использовать лесные богатства Ганы.
— Перед нами задача — оторваться от гнета какао и создать другие резервы, — говорит Энгманн. — Вот если мы наладим экспорт леса, то это еще один шаг к укреплению экономики страны. Правда ведь?
Мы, конечно, согласны с Энгманном.
— Но просто увеличить вывоз леса — еще не выход, — говорит Антонов. — Ведь сейчас лес уходит в основном в виде бревен.
— Правильно. Значит, мы будем строить еще и еще комбинаты вроде Самребойского. Только наши, ганские. И фанера у нас своя будет, и шпон сможем экспортировать. Тут и экономия древесины, и за шпон нам заплатят дороже.
Энгманн замолкает. В окно машины влетает клуб красной пыли. За разговором не успели задраить все окна и въехали в шлейф встречного пустого лесовоза. Когда пыль в машине разрежается, заметно покрасневший Энгманн продолжает:
— У нас часто возникают трудности с землей, с использованием лесов.
Земля в Гане, как мы знаем, принадлежит вождям племен, и они вольны делать с ней все, что им заблагорассудится. Вожди отдают ее в аренду всевозможным лесопромышленникам, которые вырубают красное дерево, не принимают никаких мер, чтобы восстановить порубки, и оставляют после себя участки искореженного обедненного леса. Да и сами племена, которые еще практикуют подсечное земледелие, сводят ценные породы, а когда переходят на другие места, на покинутых полях вырастают леса-сорняки, не годные ни для какого промышленного использования. Площадь лесов в Гане постоянно уменьшается, и леса беднеют.
Существует в стране несколько лесных резервов. То есть тех участков, где государство может контролировать рубки.
Если такой участок сдается в концессию, государственные чиновники отмечают там деревья, которые можно вырубать, причем не только красное дереве но и другие ценные породы. В зависимости от числа и ценности деревьев концессионер и платит государству. Однако концессионер часто предпочитает оставить на месте менее выгодные для него породы, чтобы не тратить денег на вывоз. Но и эти резервы, разбросанные по всей стране, занимают куда меньшую площадь, чем земли племенные.