«Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944 - страница 8

В воскресенье мы отправились в лес за ягодами. «Не уходите далеко, не вздумайте забрести в чащу, — хором пугали местные жители, — в лесу прячется полно русских. Застрелят всякого, кто близко подойдет!» Что нам до русских, нечего нам их бояться. Земляники несметно уже у обочины, под каждой сосной сине от черники. Никто, кажется, еще сюда не заходил, русских, что ли, пугаются? Гретхен не отходила от меня ни на шаг, Мари тут же скрылась за деревьями, так что ее постоянно приходилось окликать.

Она набрела на густой малинник посреди болотца, и мы, в кровь царапая руки и ноги, набрали малины, а потом долго отдыхали на опушке под густой сосной, как бывало в прежние времена. А вокруг птицы щебечут, трава сочная благоухает, июль, солнце, красота! А вот придем домой, а там пусто, отца нет. И ничего мы о нем не знаем, ничего. Тюрьмы переполнены евреями, а он где же? Почему не дает знать о себе?

День спустя у Ванды, я слышала, партизаны рассказывали, будто на VII форте почти что ни души больше не осталось, почти ни одного еврея. «Перестреляли мы их всех, — похвастался один партизан и в шутку протянул свой автомат одному мальчику, так, поиграть, для забавы. — будешь евреев стрелять?» А ребенок оттолкнул оружие и отвечал только: «Нет». «Малыш не вам чета, — заметила Ванда, — знает, что людей убивать грех». «Евреи не люди», — безучастно отвечал партизан.

Мари нашла работу: устроилась переводчицей в один трест. Немцы теперь везде были нужны. Директор был ею весьма доволен: плевать, что комсомолка, главное — служит исправно.

Она работала каждый день до четырех, приходила обедать, и мы снова были вместе дома. Как-то встретила старого приятеля, молодого врача[27], очень образованного, талантливого, увлеченного идеями Толстого. Их подхватила и моя дочь: не противься злу насилием, воюй не оружием, но любовью. Она вошла в небольшой круг молодых людей, проповедовавших толстовство. И загорелась новой миссией. Бросилась объяснять всем, особенно солдатам, что война приносит лишь горе, пусть уверуют в идею всеобщей любви, пусть уйдут из армии, пусть сложат оружие!

Мари загорелась и отдалась новой идее всем своим восторженным сердцем: мир, примирение, любовь! По вечерам она рассказывала нам об этом, когда мы сидели на веранде. Она знала уже много немецких солдат и не побоялась с каждым поделиться своим мировоззрением. То ли ее миротворческий пыл был так велик, то ли очарование ее девичьей юности, бог знает, но только ее слушали, ей внимали всей душой, ей верили и вторили.

Я ее предупреждала, что она занялась опасным делом, что ее пламенного увлечения некоторые не одобрят, но она назвала меня мрачной занудной реалисткой, неспособной на беззаветный восторг. Кто знает, порой и я сомневалась: зря я, наверное, постоянно ее одергиваю и пытаюсь охладить ее пыл.

Как же я за нее тревожилась! Стоило ей только где-нибудь задержаться, не прийти домой во время, как я уже места себе не находила, выбегала на улицу ее ждать. Да где же она, господи! А, вот, идет! Слава богу, идет! Где ты была? Извиняется, просит прощения, не буду, говорит, больше опаздывать, не придется матери больше сходить с ума от страха. Посидела бы дома, куда тебя вечно несет! Но нет, ее постоянно подзуживает юношеская жажда деятельности, все ей неймется, все ее тянет прочь, идеалистку, жить торопится и жизни радуется. Бегает к своим еврейским подружкам, печется о них, достает им хлеб, тащит овощи, картошку.

Новый друг появился, на лету где-то познакомились, солдат из Берлина, музыкант. Ему интересны литовские народные песни, которые многоголосны, семейные хоры заводят их по вечерам в садах и палисадниках, несмотря на военное положение. Мари провела с ним несколько дней, переводила ему на немецкий литовские напевы, импровизируя, перелагая литовские стихи. Она хорошо знает литовскую поэзию и вот уже несколько лет старательно переводит стихи и новеллы на немецкий, чтобы потом еще и проиллюстрировать переводы собственными рисунками.

Он был совершенно очарован юной литовкой (Мари хранила свое происхождение в тайне). Спустя пару недель его снова призвали на фронт, и он оставил ей прощальное письмо, каких тогда было написано без числа, письмо, полное печали о несбывшейся любви и покинувшем его счастье.