Этот сладкий голос сирены - страница 8
На другое утро, отправив членов семьи по разным делам и в разные стороны, Цыплакова занялась своим туалетом. Она приняла ванну, сделала две маски – одну очищающую, вторую питательную и самым тщательнейшим образом наложила макияж. Потом оделась, выбрав из своего не такого уж скудного гардероба вещи, которые не теряя элегантности в то же время бросались в глаза. А именно – синюю куртку, белые брюки и белые короткие сапоги. Дополняла все это большая красная сумка. Она последний раз посмотрела на себя и осталась довольна. Напоминала теперь Цыплакова французский национальный флаг, трудно не заметить.
Уже часов в двенадцать она пешком шла по улице Максима Горького, от самого ее начала. Пройдя основательную часть пути до угла, где в улицу Максима Горького вливается другая улица, Цыплакова действительно увидела громадную рекламу и действительно на ней было написано «Горовой Банк». Вот там-то она и стала прогуливаться, неторопливо, вроде бы рассеянно, но зорко глядя по сторонам. Как бы кого-то поджидая… Невысокого, энергичного, целеустремленного мужчину она увидела еще издали и, пока он приближался, не упускала из вида. С иголочки одетый, даже фронтоватый и в то же время абсолютно деловой, он поравнялся с ней и тогда Цыплакова негромко, радостно, удивленно вскрикнула и бросилась ему навстречу:
- Валерка!
Мужчина отпрянул в сторону и сказал: «Простите?»
Как всякому крупному телу, телу Цыплаковой была свойственна большая инерционность, поэтому она еще долго мяла этого незнакомого, несчастного мужчину в своих объятьях, хотя уже и понимала, что обнимает не того. Наконец, Цыплакова ослабила хватку, мужчина потихоньку освободился и, пробормотав какие-то невразумительные извинения, быстро исчез в соседнем переулке. Настоящий же, истинный Горовой, в кроссовках и скромной летней курточке чуть не проскочил мимо. И проскочил бы, если бы сам ее не узнал, не окликнул, резко замедлив шаг и останавливаясь.
- Наташа?! – окликнул Горовой.
Весь пыл Цыплаковой был уже потрачен на совершенно постороннего человека, к тому же выглядел Горовой так непрезентабельно, что ее лицо вместо того чтобы расцвести от радости, скорее недоуменно вытянулось, а в глазах даже промелькнуло что-то похожее на обиду. Между тем, Горовой даже попытался ее обнять. Его рука уткнулась в огромную, жесткую, красную сумку и, за неимением лучшего, он по ней легонько похлопал.
- Ты все такая же, - сказал Горовой.
- Какая? – насторожилась Цыплакова.
- Красавица! – сказал Горовой. И еще раз повторил. – Красавица.
При этом он подтолкнул ее в бок – все через ту же красную сумку – к входу в банк и предложил зайти.
Через какое-то время, после двух чашек кофе с коньяком, сидя в комфортабельном и даже роскошном кабинете Горового, Цыплакова расслабилась и почувствовала себя так, будто всю жизнь провела в таких кабинетах, общаясь исключительно с банкирами. Был момент, когда она позволила себе уже совершенно фамильярную выходку и спросила, почему Горовой ходит в таком затрапезном виде.
- А для удобства передвижения, - сказал Горовой. – Потом… Не все ли равно, как? – последняя фраза была сказана как-то мимоходом и в то же время многозначительно, а в глазах у Горового что-то промелькнуло, какая-то искра, но Цыплакова, хоть женщина и наблюдательная, в этот момент была поглощена и ослеплена своим светским успехом, и не обратила на это внимания.
Потом между ними произошел разговор. Негромкий. Хоть рядом никого и не было. Говорил, в основном, Горовой. Монотонно так говорил, пристально глядя в глаза. При этом он все время вертел в руке авторучку с блестящим, серебряным наконечником, так что был момент, когда у Цыплаковой от вида этой вращающейся сверкающей точки закружилась голова.
Вечером Цыплакова передала мужу свой разговор с Горовым, как она сказала, - слово в слово. Муж очень разволновался. Он бегал по кухне и все ронял какие-то предметы. А так как пол на кухне был кафельный, а предметы, в основном, стеклянные, керамические и фарфоровые, то они и разбивались вдребезги. Так он разбил чашку, стакан, маленькую тарелку и, наконец, сахарницу в виде головы дракона. Цыплакова знала, что когда он так мечется, она должна сидеть спокойно, невозмутимая как гора, сама мать-земля и родина-мать. Но когда Цыплаков разбил сахарницу, она не выдержала и заорала: