Евгений Соколов - страница 2

В магазине «Трансильвания» в то время продавался дорогостоящий «куб» – коробка генсбуровских пластинок стоимостью пятьсот долларов. Потом куб пережил апгрейд, разросся до семнадцати дисков, превратился в параллелепипед и существенно подорожал. Но в начале нулевых, на пике здешней популярности Генсбура, хорошо шел именно куб. И вот однажды очередной мой приятель, влюбившись, пришел за кубом. Боря Симонов, хозяин «Трансильвании», выслушал просьбу, выполнил ее, спокойно подождал, пока деньги перекочуют в кассу, после чего с ласковым недоумением поинтересовался: «На хуй это тебе?». Причем ударение равномерно распределялось между «это» и «тебе».

В классических предисловиях принято было что-нибудь советовать человеку, взявшему в руки книгу. Придерживаясь этой традиции, я рекомендую читателю стереть с образа С. Г. случайные черты (объятия Бардо, туфли «репетто» и прочее moi-non-plus), смыть со стен дома на рю де Верней убогие граффити; забыть всю эту пошлую мишурную канитель, которая, чего доброго, заставит сгоряча сделать вывод, что Генсбур – это такой Скляр вчера. И постараться не лукавя ответить самому себе на вопрос: «На хуй это тебе?». И правильно распределить ударения.

Максим Семеляк

Мысль написать «Евгения Соколова» пришла Сержу в ту пору, когда мы жили на улице Вермей, недалеко от Школы медицины. Это было очень удачно, потому что в сказке говорится о персонаже, которого весь Париж принимает за художника, тогда как на самом деле писать свои полотна – «газограммы» – он может только с помощью громкого пуканья. Весь бомонд объявил его гением – для Сержа это было прекрасной возможностью показать снобизм светской публики. И то, что Школа медицины была рядом, очень ему помогало: там он черпал истории абсолютно невероятные. Был, например, один тип, которого оперировали по поводу геморроя лет сто назад (здесь раздается лай нашего бульдога Доры), – я представляю себе эту операцию как урок анатомии у Рембрандта: все склонились над распростертым телом – и в то время, как врачи им занимались, он издал оглушительный звук и выпустил такой порыв ветра, что лопнул операционный стол и все окружающие оказались забрызганы экскрементами. Этот случай подсказал Сержу, как окончить книгу. Кроме того, он узнал там много интересного о том, от какой пищи сильнее всего пучит желудок. Вся «гениальность» Соколова проистекает из его болезни, поэтому он и старается есть побольше бобов и всякой такой еды, которая вызывает усиленное брожение в желудке, тем самым помогая ему «творить». Есть в книге и история его любви к маленькой девочке, в Швейцарии, где он взялся исполнить заказ: разрисовать стены холла с бассейном на одной вилле – на него, как на великого художника, большой спрос, и он получает заказы – и Абигайль (кстати, это имя старшей из моих двоюродных сестер…) тоже в него влюбляется. Она глухонемая, и не слышит его пуканья. Между ними возникают отношения, а в неприятных запахах он обвиняет свою собаку, которая всегда при нем. У нас жил бультерьер по кличке Нана, у нее был такой же недостаток, как и у бульдогов: она беспрерывно пукала. Отсюда у Сержа и возникла идея с собакой в книге; когда Нана портила воздух, все говорили: «Какая гадость!», но когда это делал кто-то из нас, мы тоже предпочитали все сваливать на ни в чем неповинное животное. То же самое делает и Соколов, заведя себе бультерьера – такого же, как был у Сержа, – и когда история с Абигайль заканчивается неудачно, он хочет покончить с собой, понимая, что он, в сущности, обыкновенный обманщик. Он решает отравиться газом, засунув трубку себе в зад и выведя другой конец под маску противогаза, а во время похорон последним прощальным жестом по отношению к пришедшим с ним проститься становится взрыв в сундуке мертвеца (=гроб…), произошедший в тот момент, когда его уже начинают закапывать. Я прекрасно помню, что когда Серж прочел мне свою книгу, он сказал: «Понимаешь, мне здесь очень важен стиль, я написал ее на классическом французском, так, как написал бы Бенжамен Констан». В романе нет грубых слов, наоборот, там множество научных терминов, к которым я не очень привыкла. Он хотел отдать книгу только в Gallimard, и чтобы были три красных буквы NRF (Nouvelle Revue Française – «Новое французское обозрение», издающийся Gallimard литературный журнал, где печатались лучшие французские авторы –