Эвита. Подлинная жизнь Эвы Перон - страница 8
Банкир и импресарио, с которыми она согласилась пообедать на той же неделе, не говорили с ней о театре. Эвита отвернулась от них, не оскорбленная, а испуганная, как будто мать пришла за нею, чтобы отвести на кухню пансиона в Хунине.
Когда Хуан Дуарте приехал в Буэнос-Айрес, чтобы составить компанию сестре, а на деле — присмотреть за ней по приказу мамы Дуарте, которая давно уже тревожилась о незамужней дочери, за плечами у него не было никакой работы. В свои двадцать пять лет Хуан Дуарте жил на то, что давала ему мать.
Высокий, с насмешливой улыбкой на губах, Хуан отличался ленивой расслабленностью отца, но у него отцовские повадки приобрели циничный оттенок. Девушки из зажиточных семейств прибегали в пансион Дуарте, чтобы увидеть его, спросить о нем. Такая популярность проливала бальзам на сердце мамы Дуарте, которой никогда и в голову не приходило упрекать сына за безделье. Эвита очень быстро поняла: от него помощи не дождешься, скорее всего этот широкоплечий парень с высокомерной улыбкой станет для нее дополнительной обузой.
Хуансито позволяет тащить себя на буксире. Все его утомляет, все вызывает скуку. Он соглашается продавать мыло с лотка в портовых кварталах. Занятие уличной торговлей немного развлекает его, вызывая легкое ощущение авантюры и опасности, но по двадцать раз на день он возвращается в свою комнату, чтобы отдохнуть. Малейшая трудность нагоняет на него сон.
Зато Эвита спит все меньше и меньше. Цветным мелком она пишет на стене комнаты, какое свидание предстоит ей завтра: «импрессарио Моро Гонсалес». Ночью она едва сомкнула глаза. Ничто не может отвлечь ее внимание. Вот там стена, обещающая надежду на завтра.
Стена предрекает удачу: Моро Гонсалес, четыре часа, кафе «Бельграно». Два дня спустя это имя стерто. Стена снова становится серой, грязной, испещренной пятнами сырости. Стена вопиет об отчаянии, провозглашает конец света.
Жители Бока Горда, старого порта Буэнос-Айреса, начинают узнавать Эву Дуарте. На нее неудачи действуют иначе, чем на ее товарок, которые, не добившись успеха в театре или кино, опускаются на дно, куда их сметает проституция и алкоголизм. Раз не удалось подняться до уровня актрисы, Эвита решает пробиться на сцену другим путем.
В Буэнос-Айресе было много ночных клубов. Не составляло труда добиться права провести пять-десять минут на их сценах, исполняя песенки. Достаточно научиться аккомпанировать себе на гитаре, не стараясь выходить за рамки жанра. Для настоящей актрисы необходимость обратиться к мюзик-холлу была бы, вероятно, крушением, но в кабаре открывалась перспектива, неудержимо привлекавшая Эвиту. Ей предоставлялась возможность предстать перед аудиторией, в сто раз более многочисленной, чем публика театральных залов.
В ночные клубы «Золотой порт», «Гонг», «Табарис», «Амбассад» Эвита проникла без труда. Эти заведения не придавали большого значения выбору зрелища. Представление всегда служило лишь фоном для аристократов, которые приходили, чтобы провести время в обществе себе подобных. Посетители пили, вели застольные беседы, ковырялись в тарелках. Нужно было развлечь их между двумя кусочками изысканного блюда, не обременяя излишней назойливостью.
Перед этой избранной публикой Эвита испытала необычайный подъем. Выступая здесь, Эвита имела больше шансов, чем кто бы то ни было, так как ей был неведом страх. Страх и трепет — это биение сердец людей восторженных, влюбленных, тех, кто охвачен творческим волнением. Ничего подобного не посещало душу Эвы Дуарте. Она была чужда искусству, как голодающий отлучен от гастрономических радостей. Для нее огни рампы сливались с блеском высшего общества.
На сцене элегантных ночных клубов Эве Дуарте казалось, что она вознесена на пьедестал перед людьми, о встрече с которыми давно мечтала. Лицо ее озарялось сиянием. У Эвиты возникало ощущение, что она не просто зарабатывает на жизнь, а проникает, наконец, в заветное хранилище сокровищ. Она пела, стараясь изо всех сил, от всего сердца. Постепенно исчезли крикливость и необузданность в ее манере исполнения. Мечта о голубой крови так чудодейственно преобразила Эвиту, что она не видела зала, не слышала звона посуды. Отважное спокойствие с успехом заменило лирический талант и вознесло ее выше всех прочих статистов, дрожавших от волнения при одной лишь мысли о появлении перед подобной публикой.