Евпраксия - страница 2
– Ты, матушка Аглая, растопи лед в груди полонянки и выведай все, чем она жила.
Аглая больше месяца приходила к Всеволоду с пустыми руками.
– Одна поруха, родимый князь. Камень и есть камень холодный твоя полонянка.
– Может, она без языка? – спросил озадаченный князь.
– Не ведаю, родимый. Лицом-то она уж больно пригожа и статью хороша. А вот про язык не скажу. Да ты сам к ней зайди, княже. И чего тебе, не обремененному семеюшкой…
Всеволод вдовствовал уже около четырех лет. Все эти годы он не знал женского тепла. Да и семеюшка, царевна Елена, побочная дочь византийского императора Константина Мономаха, мало согревала его в последние годы. Какая-то неведомая болезнь не по дням, а по часам съедала тело и дух княгини. Когда она преставилась, то в раку положили кожу да кости.
Князь прислушался к совету Аглаи. Он не был человеком робкого десятка перед женками и сказал мамке:
– Я и впрямь вольный муж, потому и сраму за мной не будет. Однако идем, Аглаюшка, вместе, дабы не напугал девицу.
Полонянка сидела за рукоделием: вязала шерстяные чулки. С появлением князя и боярыни лишь на миг подняла глаза и вновь опустила к рукоделию.
Князь подошел к ней и проявил волю, поднял ее лицо за подбородок.
– Я – Всеволод, – сказал он и ткнул себя пальцем в грудь. – А ты? – Знал князь, чего от нее требует, и ждал ответа.
Полонянка смотрела на князя без страха, и не было в ее глазах печали. И сказала она то, что повергло князя в изумление. Она ответила по-русски:
– Мне ведомо, что ты князь Всеволод. И за то, что спас меня от неволи, буду молить Бога до конца дней своих о твоем здравии.
– Господи, но кто ты есть? Почему не откроешься? – воскликнул князь.
– За то винюсь, князь-батюшка. Десять лет молчала, как в полон нас увели да матушка с братиками пропала.
Всеволод присел рядом с полонянкой и, не спуская с ее лица удивленных глаз, спрашивал:
– Но откуда ты? Чья?
– Рыльские мы. Батюшка Петрил посадником там служил. Да сгинул в сече с половцами.
– Я помню то лихое время. Спустя год и у нас так было. Но где твоя матушка, где братья? И как тебя звать?
– Матушку и меньших ее увезли на рынок, там они и сгинули. Меня же оставили при князе Болуше. Имя мое Аннушка, так в рождении нарекли. А в крещении – Авдотья.
– Аннушка… Какое хорошее имя. Но как ты жила в полоне?
Анна опустила голову, долго молчала, потом тихо ответила:
– О том в одночасье не поведаешь.
Всеволод в этом ответе уловил другое: полонянка не хотела ворошить прошлое при Аглае. Все-таки спросил:
– Может, страшно вспомнить прошлое?
– Нет, князь-батюшка. Да о том ты тоже узнаешь.
– Я терпелив и подожду, когда найдешь нужным рассказать, – ответил Всеволод. – И рад тому, что узнал. Думал, что ты половчанка или куманка. Ан нет, и это отрадно. Теперь слушай князя. – Он встал, и Анна встала. Она уже избавилась от сутулости и была ниже князя всего на два вершка. – Отныне тебе, боярской дочери, не сидеть затворницей. Аглая принесет новые платья, а после полудня я позову тебя на трапезу. Поклониться моим боярам, воеводам и княжим мужам.
Анна, однако, отказалась от трапезы.
– Повремени, князь-батюшка, еще день-другой. Ноне все так неожиданно, и я потерялась.
– Будь по-твоему. Не на пожар же собираемся, – согласился князь.
Всеволод не тревожил Анну еще три дня, но наступило воскресенье, и он пришел за нею, дабы увести. А едва увидел, у него пропало всякое желание показывать ее кому-либо. Только он один хотел владеть этой до неузнаваемости преобразившейся молодой боярышней. Анна была смущена своим преображением. Зато Аглая сияла, как утреннее солнце, омытое росой. Она, многие годы простоявшая близ греческой царевны, знала покоряющую силу византийского одеяния. На Анне все было из того, что принадлежало княгине Елене.
– Ты доволен, родимый князь? – спросила Аглая.
Он же только погладил ее по спине. А сам попытался заглянуть в лицо Анны.
– Посмотри на меня, боярышня, – попросил Всеволод.
И Анна подняла на князя большие серые глаза. В них светилась благодарность, а на белом чистом лице появилась улыбка. Русая коса с золотой лентой лежала на высокой груди, оттеняя лебединую шею. Тонкий стан, препоясанный шелковым поясом, подсказал князю, что Анна только что вышла из отрочества.